Детство

Мастер подхватывает:

— Э, учение это — дело сытых, бог для них придумал школы, а беднякам — куда там! Говорят, главный добыток — от ремесла прибыток, братец мой Мусабай. Шей ичиги, кауши, стрижкой-брижкой занимайся, становись медником, лавочником, или вот, как мы, сапожником, словом, учись добывать себе на жизнь. Доброму молодцу и сорока ремесел мало, говорят старики, — учись ремеслу.

— Ваша правда, мастер, ремесло — это клад. Но самый большой клад — это школа, учение! — блеснув в нашу сторону умными глазами, говорит Абрар.

— Ишь, разошелся! — усмехается мастер и тут же протягивает мне глиняную чашку. — А ну, племянник, беги, принеси воды!

Я охотно выполняю его поручение. Бегу к водоему, здесь же на перекрестке. Зачерпнув полную чашку воды, возвращаюсь в мастерскую.

Вслед за мной в мастерскую входит приятель мастера, трамвайный рабочий, довольно убого одетый мужчина лет тридцати пяти. Едва поздоровавшись, он громко, во весь голос (такая у него была привычка) начинает что-то рассказывать мастеру.

Абрар молча тачает шов. По его лицу, по глазам видно, что он глубоко задумался о чем-то своем.

— Я работаю на Пьян-базаре, — говорит приятель мастера. — Трамвайные пути открываю то в одну, то в другую сторону.

— Ключи от трамвайных путей у тебя, говоришь? — . смеется мастер.

— Да, вы угадали, мастер. Если бы я чуть задумался, прозевал, и трамвай вместо одних путей покатил бы по другим, тут началось бы такое светопреставление — не приведи бог дожить до такого дня! — говорит рабочий. — Потому-то и нужно быть всегда настороже. Занятие мое не плохое, только жалованья маловато, чтоб его. Впрочем, кое-как хватает на пропитание моим цыплятам. Погонщики трамвая и ярлычники-билетеры получают получше. Но все равно из прибыли, какую дает трамвай, девять частей из десяти попадает в мошну хозяев! Поняли, друг? Вот, в чем вся беда!.. — Он на минуту задумывается и ведет речь дальше: — Николая скинули, и для таких, как мы, солнышко взошло вроде. Только поводья все еще в руках у богачей. Впрочем, ладно, пусть их, время теперь как-никак наше, мастер, в конце концов мы все возьмем в свои руки. У рабочих есть организация. Друзья мои и меня каждый день приглашают, вступай, мол, к нам, в профсоюз. А я, несчастный, русского языка не знаю, неграмотный — ни книгу почитать, ни газету — куда мне? — Он кидает под язык целую горсть насвая и задумывается.

Тут вдруг поднимает голову Абрар.

— Нет, братец! — горячо говорит он. — В организацию рабочих вы вступайте, и чем скорее, тем лучше. А читать, выучите азбуку и довольно, — читать не такое уж трудное дело!

— Да неужели?! — удивляется и радуется рабочий. — Тогда, пожалуй, надо подумать, посоветоваться с домашними.

— Веры ислама надо держаться! — говорит мастер. — Досточтимые улемы умеют различить, где белое, где черное, вот с ними и посоветуйся.

— Улемы, улемы! — сердится Абрар. — Нет, дядя, вам лучше всего держаться своих друзей-рабочих!

Беседа продолжается долго. Мастер и рабочий говорят о жизни, о дороговизне, о войне. Я развожу клейстер, смолю дратву и по-своему стараюсь разобраться в том, о чем идет речь.

А на закате солнца бегу домой.

* * *

По своему обыкновению я выхожу к Балянд-мечети.

На перекрестке только и разговоров, что о дороговизне, о росте цен на ячмень, пшеницу, жалобы, сетования…

Захожу в мастерскую знакомого парикмахера, общительного и словоохотливого человека.

— Что сидите, заскучали, или дело идет вяло? — спрашиваю, подсаживаясь.

Парикмахер потягивается: «Ху-у-у!», стонет: «Ох, ох, спина!». Потом говорит:

— Жить трудно, дружок. Дома пусто, в ячменном хлебе, и в том нужда. Наши почтенные баи не перестают кутить. Денег у них целые листы, полны кувшины золота.

Вот оно как вертится, колесо судьбы, чудачок! Во всем свете дрянь-дело!

Я молчу, выжидаю, глядя на него. Парикмахер продолжает:

— Эй, послушай меня! Учитель твой отсталый человек, сгореть ему в могиле. Только и учения у него — коран да хафтияк.

— Ваша правда, очень все по-старинному, вы угадали.

— Учись, и все-таки учись, дурачок. По-русски учись, изучай русский язык, большая польза будет. Россия — огромная могучая страна. Рабочие, мастеровые, — он понижает голос до шепота, — рабочие, мастеровые говорят: земля, заводы, фабрики — все это принадлежит народу, понял ты, а? — И еще тише. — Но канители много предстоит, Мусабай. Владельцы земли, хозяева фабрик, заводов, богачи Туркестана выставляют вперед Временное правительство, обманывают народ. От тех, кто читает газеты, слышал я, будто в Петрограде члены правительства, богачи требуют продолжать войну до победы, проклятые! Да, братец, время трудное, беспокойное.

Парикмахер берет сделанный из тыквянки чилим, засыпает в него горсть табаку. Булькая водой в тыквянке, раскуривает от спички. Долго кашляет, выпуская в бороду дым. Грязным платком вытирает выступившие слезы.

— Ну, расскажи что-нибудь, чудак! — говорит парикмахер и неожиданно смеется: — Эх, плова с горохом бы поесть! Пусть без мяса, ничего, был бы сверху острый лучок!.: Хай-хай-хай!..

Лицо парикмахера вдруг снова становится серьезным.

— Завтра-послезавтра наступит зима, а у бедных людей одежонка убогая и ни горсти муки. Что с нами будет, а, братец? Меня зло берет. Улемам до бедняков, неимущих дела нет: только бы вера крепка была да шариат. Только и знают твердят: молитесь-крепитесь, будьте кроткими, покорными, аллах облегчит все ваши затруднения.

Парикмахер с горечью говорит о своем собственном положении, о бедственном положении народа. Я поддакиваю ему время от времени. А когда он переходит к разным житейским мелочам, вдруг спрашиваю:

— Дядя, мне очень нравится костюм со штанами, я всегда завидую, если вижу на ком-нибудь такой костюм.

Парикмахер хохочет:

— Велик аллах! Фасон захотел давить, вай-вай! Вот подрастешь, станешь добытчиком и будешь одеваться, как тебе нравится. Однако одежда все-таки лучше, когда она подлиннее.

— А почему лучше подлиннее? Ведь некрасиво, когда одежда длинная.

— Носить длинную одежду повелось у нас исстари — и прилично, и видно, что мусульманин. — Парикмахер чихает, откашливается. — Раз ты мусульманин — все, знай, куда ступать!

Вот, и пойми его. То бранит улемов, ругает учителя, а тут… «знай, куда ступать».

В мастерскую заходит какой-то усатый, плечистый человек. Парикмахер проворно вскакивает:

— А, приятель, жив-здоров? Ну как, немцы одолевают или русские? А каково положение рабочих? Рассказывай! — . Он усаживает клиента на стул, закрывает ему плечи полотенцем и, смочив голову водой, принимается массировать ее руками, чтобы мягче были волосы.

— Э, друг, — говорит усач, — Николай сковырнулся, и весь мир расцвел. Теперь осталось потерпеть еще немного, и будет покончено со всеми нашими муками-страданиями. Мы ведь только рвы-окопы рыли. Надоело, правда, но, как бы там ни было, вернулись живыми-здоровыми. Вот русские хлебнули горя. А какие они смелые в бою! Пришлось мне и в Петрограде побывать. Вот где рабочие отчаянные и бесстрашные! У них там есть сильная организация.

Парикмахер слушает, продолжая заниматься своим делом.

— Сгинуть ей, войне душу вымотала — говорит он, не отрывая рук от головы клиента. — А смотри, что с ценами делается!