Детство

Рода все ети дворянские да купецкие. Кто как возвышался и прогорал, кого обкрадывали да в карты обыгрывали. Когда с учебниками всё ето сопоставляешь, да враки явные выкидываешь, очень интересно выходит иногда.

Сегодня воскресенье, так что Сухарёвка кишит народом. Пробираюсь среди товара, разложенного иногда прямо на земле, да и здороваюсь со знакомцами.

— Профессор! — Окликает Барсова букинист, — Здравствуйте, Елпидифор Васильевич! Для вас оставлял, поглядите, из Олонецкой губернии «стрелки» мои привезли.

Барсов, не чинясь, роется в старых раскольнических книгах, близоруко сощурившись. Букинисты его любят, маленький профессор не высокомерен и всегда готов делить информацией, подчас ценнейшей для представителей столь специфической торговли. Иногда Елпидифор Васильевич выступает как експерт.

Коллекционер он страстный, но не наживается на своём увлечении, отчево и букинисты не дерут цену. Барсов один из немногих людей, кому они могут уступить, не завысив цену ни на копейку — так, што и выгоды никакой не получают. А потому всё, што человек не для наживы работает, а для науки и музеев!

— Интересно, интересно, — Бормочет он, — Как бы не рукой самого Аввакума!

Поздоровавшись с букинистом, прохожу мимо, не тревожа растопырившегося на проходе профессора, обложившегося книгами и не замечающего никого и ничего вокруг.

У соседнего развала с книгами толпятся студенты из бедноты, перебирая учебники. Нужное они берут обычно в складчину, а иногда и просто арендуют. Цена стандартная — пятачок в день. И не было ещё такого, штоб за студентами што-то пропало!

— Пищу для ума взяли, — Зажав подмышкой потрёпанный учебник, замечает чахоточного вида очкарик в широкополой шляпе и пледе. Студенческая мода прошедшего десятилетия всё ещё находит своих адептов.

— Осталось только пищу для души! — Добавил второй, также не атлетического вида, — Что-нибудь лёгкое, того же Жюля Верна. Слышал, его последний роман «Михаил Строгов [75] » достаточно интересен, несмотря на исторические и географические ляпсусы.

— Если только на языке оригинала, — Отзывается один из студентов, — ну или на одном из европейских языков. У нас его переводить не стали, а было бы любопытно полистать, право слово!

— Господа хорошие, — вмешиваюсь я, — вам «Строгов» нужен? Если страницы от сырости разбухли, вас как, не смутит эта оказия?

75

Единственное произведение Жюля Верна, где все события целиком и полностью происходят на территории современной России, а главными действующими лицами являются русские. Из иностранцев присутствуют лишь французский журналист и английский репортер, путешествующие по нашей стране.

Действие романа происходит вроде как и в России, но в какой-то параллельной, где есть Тартария и прочие несуразности. Тем не менее, именно этот роман и стал на Западе олицетворением России, русского духа и характера.

Некоторые несуразности в романе любимы приверженцами конспирологии, желающие могут вбить в поисковик что-то вроде «Михаил Строгов и Тартария».

ПЫ. СЫ. Меня в срач о конпирологии не вовлекать, это просто «для общего развития».

— Не смутит, — Несколько растерянно отзывается тот, — а у те… вас есть эта книга?

— Да, — Киваю на букиниста по соседству, — у Ивана Евграфовича брал почитать, к следующему воскресенью и верну.

— Не знал, что у нас переводили книгу, — Вмешивается очкарик, глядя на меня пронзительно.

— Зачем переводили? На английском!

Несколько фраз на неважном английском, на которые бойко отвечаю.

— Так к следующему воскресенью и подходите, верну!

Приподняв шапку, опускаю её назад и ввинчиваюсь в толпу. У меня ещё куча дел, и тратить их на пустые разговоры с незнакомыми людьми считаю бессмысленным. Да и опасаюсь я студентов, ей-ей!

— Неожиданно, — Растерянно произносит студент чахоточного вида, глядя вслед.

К флигелю вернулся пару часов спустя, но насторожился, заметив на подходе полицейских служителей. Покрутившись вокруг да около, послал знакомого мальца.

— Так помер один из постояльцев, — Доложил он несколько минут спустя, деловито прочищая ноздри перстом, — а поскольку с пашпортом у его всё в порядке, то и полицейских вызвали. Штоб в морг, значить, и могилка не безымянная.

— Кто хоть?

— А… етот, — Чистый лоб морщится, задирая верхнюю губу и обнажая мелкие острые зубы, ещё молочные, — Никифор Степаныч! Опростался перед смертью спереду и сзаду.

— Жил как падла, и умер как падаль! — Добавил он явно чужие слова.

Наново уборку делать! Вот ведь!

Быстро крещусь, прося у Боженьки прощения за невольный грех в мыслях. Тут человек помер, а я об уборке! Хотя себе чего уж врать? Жалко душу грешную, а вот человека — ну ни капельки! Правду малец сказал, пусть и грубо.

Тридцать шестая глава

— Имею — пятак, — Шлепок засаленными картами по столу.

— Угол от пятака!

— Семитка око…

— А! Моя взяла!

Пытаюсь натянуть на голову тряпьё, штоб крики разошедшихся картёжников были не так слышны, но тщетно. Снова начали метать штос, но почти тут же раздался грохот отлетевшево в сторону стола, завалившевося на бок.

— Со своими мухлевать!?

Не выдержав, одёргиваю занавеску своего нумера и щурюсь сонными глазами на игроков. Взъерошенные, ну чисто коты перед дракой.

— А ну тише, дьяволы! — Сев на краю нар, потираю глаза. Понтирующий, цыганистого вида щуплый фартовый с дерзкими глазами, аж брови в удивлении на лоб втащил.

— Выйдете во двор, да там хоть испыряйтесь режиками своими, дьяволы неугомонные! Мне што, опять кровищу и говнище после драчек ваших замывать?

Смотрю — остыли мал-мала, переглядываются со смешками. Поставили стол, да сели играть наново. А шумят, заразы, по-прежнему! Правда, уже без злобы, со смехуёчками.

— За што?! — Мычу в тряпьё, но понимаю — не угомонятся, мало не утра гулеванить будут. Ладно ещё не с феминами, и на том спасибо!

Пошарив в своих вещах, вытащил покорябанные карманные часы и открыл ногтем медную крышку. Час ночи, а игра в самом разгаре, ето надолго!

Одевшись, напился воды и вышел на улицу, хлопнув дверью. По выбоинам и колдоёбинам дошёл до нужника, да и сделал всё, што хотелося организму. К ночи приморозило, и апрельские талые воды, текущие вперемешку с дерьмом и сцаниной, застыли торосами. Скользота!

Осторожно прогулялся до края площади и уселся на корточки так, штоб видеть происходящее, но меня самово видно не было. Хитровка, она почитай и не спит никогда. То загулявшие прохожие решат по дурости сократить путь через площадь, то фартовые после дела возвращаются, то ещё кто.

— Даров, Котяра! — Приветствую знакомово форточника, прошедшево было мимо.

— Конёк! Моё почтение, — Протянул тот руку, — Чево не спится-то? Я-то ладно, существо ночное, а ты известный любитель режиму.

— А! Штосс мечут в квартире — разошлись, дьяволы! Бушь?

Показываю семечки в горсти, и Котяра охотно подставляет ладонь. Знает уже, как и почитай все Хитровские, што в мешочек с семечками никому чужому лазать не позволяю. Ибо кто тебя знает, што ты в руках до тово держал?!