Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
– Дядя Леня, вы домой? До птицефабрики подбросите?
– Конечно, Шамиль.
Круглов, открыв дверцу «Запорожца», пропускает парня на заднее сиденье. Дав на прощание короткий гудок, Штейнберг трогает машину.
– А я помню вас, Шамиль, – говорит Круглов, полуобернувшись. – Лет двадцать назад вы были отчаянным драчуном.
– Был и остался, – улыбается Шамиль великолепной белозубой улыбкой. – Я тоже немножко помню. Вы учили Галю ездить на велосипеде, да?
– Верно, учил.
– Как поживает ваша супруга?
– Уже десять месяцев, как она умерла.
– Ай-ай-ай! –
– Выключи свою музыку, Шамиль, – говорит Штейнберг.
– Вам не нравится, дядя Леня? Пожалуйста. – Щелчок, тишина. – Челентано, такой певец! Эта запись знаете сколько стоит?
– За что тебя уволили с мебельной фабрики?
– А! – Огорченно-бесшабашный жест. – Вы же знаете Тамилу, она сперва сделает, потом подумает. Написала заявление в профком, что я… Ну я, конечно, погулял немножко, но писать зачем? Ну вызвали меня. А что тут говорить? Я разозлился, сказал – не лезьте не в свое дело. А ее дядя, директор, совсем стал бешеный. Разругались мы. Он и составил приказ, все туда свалил, что было, что не было, прогулы, пьянки… Разве докажешь?.. А! Мне и самому там надоело… Тамила теперь просит вернуться, но я не хочу.
– Что же ты будешь делать?
– Не знаю еще. Вот на птицефабрике дружки у меня. В техникуме вместе учились. Там нужен мастер по холодильным установкам. Может, пойду. Посмотрю, в общем.
– Прадеда огорчаешь, Шамиль.
– Что поделаешь, дядя Леня? – мрачнеет парень. – Я так жить не могу, чтоб ему все нравилось.
У ворот птицефабрики он прощается и выходит из машины.
Снова мчит красный «Запорожец» вдоль вздыбленной земли, мимо нагромождений скал.
– Ну, как тебе старик? – спрашивает Штейнберг.
Круглов пожимает плечами.
– Но счастья нет и между вами, природы бедные сыны, – тихо произносит он. – Как там дальше?
– И под издранными шатрами живут мучительные сны.
– Да, да… мучительные сны… И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…
Игорь, вцепившись обеими руками в куст ежевики, висит над обрывом, пытается нащупать ногами опору. Ноги скользят по каменной стене, не находя ни трещины, ни малейшей неровности, на которой можно было бы утвердиться.
А куст – выдержит ли?
Кажется, нет… Корни начинают тянуться… вытягиваются…
Но дядя Георгий где-то здесь, здесь… вот за тем выступом скалы…
– Дядя Георги-и-й!
– И-и-и… – подхватывает горное эхо отчаянный крик мальчика.
– Вот такая произошла история…
Я уже говорил тебе, что доводы разума для Гали ничего не значили, она повиновалась только чувству. А я… ну что тут говорить… Старый дурак, потерял голову…
Каждый день, да, почти каждый день мы укатывали на велосипедах куда-нибудь в дальние безлюдные ущелья. Галя хорошо знала окрестности Гаджинки. Поистине это был наш медовый месяц…
Горный ручей бежит неутомимо. Обтекает большие камни, торопится, журчит не умолкая. По одну сторону ручья – лес, словно прислушивающийся к говорливой воде,
по другую – скалы, причудливое каменное подножие горного хребта.– А местечко тут не пасторальное. Неспокойная какая-то природа.
– А мне покойно у тебя на плече. Такое оно надежное-надежное. Лучшее плечо на свете.
– Галка-Галочка… Как же это у нас случилось?
– Что должно было случиться, то и произошло.
– Посмотри, над нами ястреб парит. Да нет, не ястреб. Орел. Посмотри, Галочка.
– Не хочу. Мне удобно у тебя на плече.
– Ты говоришь – должно было случиться. Почему?
– Потому что ты такой, какой мне нужен.
– Ты меня придумала. Фантазерка.
– Если и придумала немножечко, то ты меня, пожалуйста, не разочаровывай.
– Галка, милая, хорошая, между нами возрастная пропасть…
– Опять ты за свое! Сто раз тебе говорила, возраст тут не имеет никакого значения.
– Имеет. Все-таки я человек из предыдущего поколения.
– Ну а что делать, если меня тянет именно к вашему поколению? Если я опоздала родиться, значит, я достойна презрения?
– Ты достойна восхищения.
– Вот прекрасные слова. Говори мне их почаще. Каждый день.
– Ты знаешь… твоя мама догадывается, что мы…
– Конечно. Она же телепатка. Ну и что?
– Мне неловко перед ней. И перед отцом твоим. Вот же, скажут, чертов старый ловелас…
– Опять! – Она приподнимает голову. – Юра, я требую, чтобы ты заткнулся. Немедленно.
– Ладно, затыкаюсь.
Вот и настал день отъезда из Гаджинки.
Круглов и Галя выносят свои чемоданы, погружают их в багажник «Запорожца». Следом за ними Вера Никандровна выходит с большой сумкой в руке.
– Галочка, тут две банки айвового варенья и одна с вишней.
– Ой! Мама, такая тяжесть!
– Ничего, ничего. Ты же любишь айву. Поставь сумку на заднее сиденье.
Пока Галя хлопочет с укладкой вещей, Вера Никандровна отзывает Круглова в сторону.
– Юра, мне надо поговорить с тобой. Насколько я поняла из застольных разговоров, ты собираешься вернуться в лабораторию.
– Ну не то чтобы вернуться. Это другая лаборатория, институт другой…
– Это не важно. Важно то, что ты намерен продолжать ту самую работу, – я правильно поняла?
– Как тебе сказать… Надо бы, конечно…
– Юра, не виляй. Скажи прямо.
Он смотрит на нее, маленькую, постаревшую, босую. Как и прежде, ее волосы расчесаны на прямой пробор, только теперь они не соломенного цвета, а седые. А серо-зеленые глаза по-прежнему пристальны, серьезны.
– Да, Верочка. Ту самую работу. Я бы хотел довести до конца.
– Довести до конца. Что это значит? Опять опыт на себе?
– Еще не знаю.
– Юрочка, не надо! Вы с Леней тогда, в шестидесятом, только чудом уцелели. Ты ведь помнишь?
– Как не помнить. Если б ты не примчалась, то… мы бы, наверное, не вышли из шока…
– Я знаю, знаю, – понижает Вера Никандровна голос до шепота, – вы поставили на себе безумный опыт… подстегнули обмен веществ в клетках мозга…
– Откуда ты знаешь?