Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова

Госпожа и парикмахер

Не сила иногда пылающей любви, Которая у нас в крови Колеблет постоянство, Смягчает и тиранство, Старух и стариков в соблазн ведет И всех умы во плен берет: А нечто есть еще, сто крат любови слаще, Что в заблуждение людей приводит чаще, То нежнее сласти той, Что названа у нас девичьей красотой. Девица ту красу в один раз потеряет, Потом к забаве дверь мущинам отворяет. Любовь быть без сего не может горяча, Как без огня свеча. А в сласти ж без любви приятность одинака, Утешна сладость всяка. Изображение одно тех нежных дум В восторг приводит дух и затмевает ум. А сладость нежная любви не разбирает, Нередко и пастух с дворянкою играет, Тут нет любовничьих чинов, Ниже приятных слов. Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков. Но только ли того, бывает вся суть в мире, Пол женский жертвует Венериной кумире, И утешает жен не муж:, а кто иной, Хороший и дурной. Боярыню — чернец, француз — графиню, Иль скороход — княгиню. И со сто есть таких примеров, не один, Мужик ту веселит, каку и Господин. Всех чаще у госпож: те в милости бывают, Которы учат их иль петь, иль танцевать, Или на чем играть. Иль кои волоски им неясно подвивают. У барынь лишь одних то введено в манер, Чтоб сладость без любви вкушать, и вот пример. К боярыне богатой Ходил щеголеватый Уборщик волосов, Не знаю, кто таков. Ходил к ней десять дней или уж три недели, Он часто заставал ее и на постели. А барыня хотя б была непригожа, Да имя Госпожа, И новомодные уборы и наряды, Умильные их взгляды, Приятная их речь И в нечувствительном возмогут кровь зажечь. О! сколь приятно зреть Госпож: в их беспорядке, Когда они лежать изволят на кроватке, Приятный солнца луч сквозь завесы блестит, Боярыня не спит. Вдова ее тогда иль девка обувает, Чулочки надевает. Какая это красота, Сорочка поднята И видна из-под ней немножко Одна прекрасна ножка, Другая вся видна лежит. Наруже нежно тело. О! непонятно дело. Лишь только чьим глазам представится сей вид, Приятным чувством мысль в минуту усладит. Потом боярыня, с постели встав спокойно, Куда ни вскинет взор, Все в спальне у нее стоят в порядке стройном: С сорочкою вдова, у девок весь убор, Там держит кофишенк ей чашку шоколаду, Тут с гребнем перукер: те люди на подбор, И повеления ждет всяк от ея взгляду. Кто в спальню допущен, быть должен очень смел, Коль в милость Госпоже желает повтереться, Так чтоб ухватки все те нужные имел, Какими только льзя от барынь понагреться. Французы смелостью доходят до всего И в пышну входят жизнь они из ничего. Из наций всех у нас в народе Французы больше в моде: А этот перукер несмел был и стыдлив, Не так как этот сорт живет поворотлив. Благопристойность им всегда та наблюдалась, Когда боярыня поутру одевалась И обувалась. Из спальни в те часы всегда он уходил, Чем барыню на гнев нередко приводил, Но гнев ее тогда был только до порога. Прошло недель немного. Уборщик к этому насилу попривык И стал не дик. Из спальни не бежит он в комнату другую, Когда зрит Госпожу в сорочке иль нагую, Тогда-то Госпожа уборщику тому Такое дело поручила И научила Мущине одному Пересказать о том, что им она пленилась, А, говоря, сама в лице переменилась. Ведь ясно показав, что дело о пустом И нужда ей не в том, Мысль женска слабости не может утаиться, Когда она каким вдруг чувством воспалится. Стремление ее все взор изображал, Что жар в ней умножал. Тут руку Госпожа уборщику пожала, Амурный знак давала. Но ей в смущении сего казалось мало, Отважности его она не подождала. Нетерпеливо ей хотелось веселиться, Так стала Госпожа с уборщиком резвиться. И будто бы его, играя, обняла, Потом еще, еще и, много обнимая, И тут, и там его хватала, Спустилась вниз ее рука и то достала, Что раскаляет их нежнейшие сердца, Исправно все нашла в тот час у молодца, Но в этот только раз не сделала конца: А только нежною рукою подержала, Сама от сладости дрожала: Уборщик стоя млел. Вообрази себе, читатель, эту муку, В таком уборщик мой огне тогда горел, Каким его дух чувством тлел. Он также протягал дрожащую к ней руку И уж открытую у ней грудь нежну зрел, А так он был несмел, Что дотронуться к ней не мог ни разу И будто ожидал на то приказу. Прошло так много дней, Ходил уборщик к ней. Им только Госпожа себя лишь веселила Так, так ей было мило. Вдруг лежа на софе изволит затевать, Чтоб голову у ней лежачей подвивать, Уборщик исполнял ея охоту И начал продолжать свою работу. А барыня его тут стала щекотать, Потом за все хватать И добралась к тому, что ей так нужно, Играть ей с ним досужно: Поступком этим стал уборщик мой вольней И начал он и сам шутить так с ней, Как шутит с ним она. Он так же тоже в точку Отважился сперва боярыню обнять И в грудь поцеловать, А там и юбочку немножко приподнять, Потом уж приподнял у ней он и сорочку И дотронулся чуть сперва к чулочку: Сам губы прижимал свои к ее роточку. И уже от чулка Пошла его рука Под юбку дале спешно С степени на степень, Где обитает та приятна тень, Которую всем зреть утешно. Дограбилась рука до нежности там всей И уж дурила в ней И вон не выходила, Утеху Госпожа себе тем находила, Уборщик нет. Не шел ему на ум ни ужин, ни обед, Какая это, чорт, утеха, Что сладость у него лилася без успеха. Не раз он делал так, Боярыне скучая, О благосклонности прямой ей докучая, Смотря на ее зрак, Лишь чуть приметит он ее утехи знак, Котору Он в саму лучшу пору У ней перерывал, Прочь руку вынимал И чувство усладить совсем ей не давал. Сердилась Госпожа за то, но все немного И не гораздо строго, Хотя сперва и побранит, Но тот же час опять приятно говорит. Нельзя изобразить так живо тот их вид, В каком был с Госпожой счастливый сей детина, Какая то глазам приятная картина; В пресладком чувстве Госпожа, Грудь нежну обнажа И на софе лежа Спокойно, Не очень лишь пристойно И чересчур нестройно. Прелестны ножки все у ней оголены, Одна лежала у стены В приятном виде там мужскому взору, Другая свешена с софы долой, Покрыта несколько кафтанною полой, А руки у нее без всякого разбору. Одна без действия, друга ж ея рука Была уж далека, И в ней она тогда имела Приятную часть тела. Уборщик без чинов подле ея сидел И неучтиво всю раздел. Его рука у ней под юбкою гуляла, Тем в сладость Госпожу влекла. Прохладна влажность у нея текла, Но и опять ей ту приятность обновляла, Вот их картина дел. Уборщик мнил тогда, что нет ни в чем препятства, И только лишь взойти хотел На верх всего приятства, Как барыня к себе вдруг няньку позвала И тем намеренье его перервала. К ним нянюшка вошла, Уборщик отскочил тогда к окошку, А барыня дала погладить няньке кошку, Приказывала ей себя не покидать. С уборщиком одним, он скуку ей наносит, Что невозможного у ней он просит, А ей того ему не можно дать, Тут будто не могла та нянька отгадать И стала говорить о дорогом и нужном: О перстнях, о часах, о перлице жемчужном, А барыня твердит, ах, нянька, все не то, Мне плюнуть тысяч сто, А то всего дороже, А нянька о вещах тож да тоже, Тут барыня опять знак нянюшке дала, Оставить их одних, вон нянька побрела. Жестоко было то уборщику обидно, Велику перед ней он жалобу творит И уж бесстыдно Тогда ей говорит: — Сударыня моя, какая это шутка, В вас нет рассудка, Я не могу терпеть, Не мало дней от вас я мучусь без отрады, Я чувствую болезнь с великой мне надсады, Недолго от того и умереть. А барыня тому лишь только что смеялась И, отведя его к себе, с ним забавлялась Опять игрой такой, Держала все рукой. Уборщик, вышед из терпенья, Насилу говорит от многого мученья: — Что прибыли вам в том, понять я не могу! — Ответствует она, — французский это «gout». — Чорт это «gout» возьми, — уборщик отвечает, Что скоро от него и жив он быть не чает. Меж: этим на бочок боярыня легла И в виде перед ним другом совсем была, Как будто осердилась, Что к стенке от него лицом поворотилась. Середня ж тела часть, Где вся приятна сласть, На край подвинута была довольно. Уборщик своевольно Прелестное у ней все тело обнажил, Однако Госпожу он тем не раздражил, Она его рукам ни в чем не воспрещала, А к благосклонности прямой не допущала И не желала то обычно совершить. Уборщик от ее упорства Уж стал не без проворства, Стараясь как-нибудь свой пламень утушить. Его рука опять залезла к ней далеко, И палец и другой вместилися глубоко: Куда не может видеть око. Сей способ к счастию тогда ему служил, Меж теми пальцами он третий член вложил. На путь его поставил И с осторожностью туда ж его поправил. А барыня того Не видит ничего, Но только слышит, От сладости она тогда пресильно дышит. Уборщик к делу тут прямому приступает, Он с торопливостью те пальцы вынимает, А член туда впускает, Но как он утомлен в тот час жестоко был, С боярыней играя, Не только не успел достигнуть дну он края, И части члена он, бедняжка, не вместил, Как сладость всю свою потоком испустил. Тут вставши Госпожа и молвила хоть грозно, Что дерзко с нею он отважился сшутить, Да так тому и быть, Раскаиваться поздно, И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть, Велела дверь тогда покрепче запереть, Потом к порядочной звала его работе. А у него И от того Была еще рубашка в поте. Так он тут Госпоже изволил доложить, Что ей не может тем так скоро услужить, Тут барыня ему сама уж угождала, С нетерпеливостью рукою ухватя И нежа у него подобно как дитя. И шеколатом то бессильство награждала, В той слабости ему тотчас тем помогала. Тогда-то уж игра прямая потекла, Бесперестанно тут друг друга забавляли, Друг друга целовали. Понравился такой боярыне убор, И он с тех пор Нашел свои утехи И тешил Госпожу без всякия помехи.

Беседа

Вдовицы молодицы И красные девицы, Которы побелее, Которы порезвее, Которы постатнее, Которы повольнее, Все вместе вечерком Сбираются комком, И сидючи рядком, Прядут за гребешком. Тут набожны пиздищи Не ходят на игрищи. Бывают только шлюшки, Те миленьки игрушки, Которые добрей Всех прочих до блядей, Которы помышляют, Что люди людей шляют. А именно вот те, что смолоду еблись, Что сводничать другим под старость принялись, Тут девушкам они болтают разны сказки, Про хуи и пизды старинные прибаски, Как прежни времена бывали хуи с ногтем, Молодки умненьки, что мазали их дегтем, Что были в старину в две четверти в отрубе И с голову хуи близ плеши на зарубе. Добрыня-богатырь, что сделал из пизды Скотину прогонять вороты для езды. Но как и пособить и лучше можно еться, Как ежели пизда от хуя уже рвется. На первую что ночь, Когда терпеть невмочь, Иметь надлежит мыло, Етись чтоб слаще было. Потом, чтоб не болеть, Пизде чтоб не стрехтеть, Как сделашь это дело, Попарить должно тело Горячею водой Иль нашею парной, И мазать салом губки, Такие вот погутки, Такие прибаутки, Такие вздоры, шутки Старухи говорят, У девок как сидят, Которы их склоняют, На еблю разжигают И хитростью своей Их делают блядей.

Монахи

Из одних в монастыре два монаха жили, В нужном случае зимой друг другу служили. Зимой в монастыре грибов бабы не берут И не ходят ни за чем, что же делать старцам тут? Одно средство, чтоб собой друг другу посужаться, А чем, знает всяк, про то можно догадаться. Как дождутся весны красны, Тут уж вовсе безопасны. Зачнут рость уже сморчки и сладкие апенки, Девки, бабы тут пойдут с каждой деревенки, И покудова они апенков наберутся, Монахи-та их тут досыта наебутся. Означенным уж здесь повыше молодцам, А именно друзьям двум ебакам чернецам, Случилось подозвать знакомые две бабы, Чтоб побольше всех других восчувствовать забавы. У одной из тех скаредных бабенок Грудной был маленькой рабенок, Да и баню муж: велел топить, И для того нельзя никак было приттить. Монахи же, надеясь, хуям готовя жертвы, Бежали, разъярясь, с восторгом полумертвы. Но какое вдруг им зрелище предстало! Одной обеим им еть бабы было мало. Чья знакомая была, повалил и начал еть, А другой на то смотря, дрожал и думал умереть. Но вдруг пришло на ум похвально дело: Подбежав тотчас он очень смело И другу рясу на клабук заворотил, А свой здоровый хуй до муд в него забил. Оглянувши, тот сказал: отец святы, Побойся Страшна суда ты. В ответ он ему, недолго колебаясь, Сказал, плотнее прижимаясь: Наказанья за грехи нимало не робею, А в жопу и пизду равно я еть умею.

Монахини

У трех монахинь некогда случился спор, А из того родился и раздор. И сказывают вправду, и будто бы не враки, Что дело уж дошло до драки. Одна другой дала тот час туза, А третья им обоим царапала глаза, И все кричали в беспорядке, Что должно правду защищать равно честной и блядке. — Так кто может говорить, что хуй не кость? Два дни тому назад, как еб меня мой гость, Подъебаючи ему, вспотев, рубашку всю взмочила, А хуя у него нимало не смягчила. Другая говорит: — Сестриченка, постой, Поистине узнала я своею то пиздой, Что хуй не кость, голубушка, а жила. Пожалуй рассуди, в чем больше сила. А третья, на них глядя и слушая, молчала, Схвативши за пизду, ужасно закричала: — Что ж ето разве не пизда, а красное окошко? Мне кажется, вы все вздурилися немножко. Лет с двадцать уж назад игумен меня еб, По нем все чернецы, потом уж вдовый поп, Да вот один лишь слез, успев меня уеть, И пизда еще мокра, не успела подтереть. Так вы поверьте мне, что хуй не кость, не жила, А мясо и что в нем не так велика сила. Вить жила жестока, а кость всегда тверда, Так в силах ли была смягчить ее пизда? Игуменья, пришед, от ссоры развела И всех троих она их с лаской обняла. — Скажите, дочки, мне, в чем поссорилися вы? И что это у вас о хуе за молвы? Тут наставнице своей они к ногам упали И слово до слова ей спор весь рассказали. — Ах! сестры вы мои, Не ебли вас еще различные хуй. На первую взглянув, ей стала говорить: — Которая хуй костью быти мнит, Любовник твой теперь имеет сколько лет И как давно тебя он начал, сестра, еть? Она ей говорит: — Ему нет боле двадцати И первую меня, как начал он ети. А та, которая хуй жилою считает: — Он лет уж сорока, — черничка отвечает. А третья, будто мясо хуй что говорит, — Мой в семьдесят пять лет, — игуменье твердит. Игуменья сказала, качавши головою: — Я разных уж хуев апробовав пиздою, Да вот вам мой ответ: Глупехоньки, мой свет, Однакож все вы правы, А первой-то из вас поболее забавы, Когда он в двадцать лет, так хуй, конечно, кость, А твой сорокалетний гость, Хотя ети тебя и есть еще в нем сила, Да только хуй не кость, а подлинная жила, А лет в семьдесят уж пять, Так мясо у него, какова ж вкусу ждать?

Повадка

Похвальна завсегда бывает в нас догадка, Но непростительна кака ни есть повадка. Догадка иногда бывает к счастию рука, Повадка ж делает из умных дурака, Чему ж живой пример есть некто муж степенной И в городе почтенной. Как дома он бывал, то беспрестанно врал, Сороменны слова во всяку речь мешал, А по привычке той однажды в стыд попался И, в гостях сидючи, по матерну заврался. Случилось это с ним в одном знакомом доме, В большом содоме, Тут, Где роскоши цветут, Бывает сбор всегда народу просвещенну, А сей степенный муж В том доме был нечуж. Он с дамою играл в игру незапрещенну, Враз по пяти рублей играли, не резвясь, Одна из дам игру велику прикупила И козырем ступила, А понта в этот раз случилась У этого степенника в руках При малых козырях, Боярыня играть как будто разучилась, Что козыри она непрямо все сочла И бастою тогда последней подошла, Так тем и проступилась. — Быть так, — сказала им, — пойду на тотус весь,— А тот степенник тем столь много веселился И до того забылся, Что во весь рост вскричал: — Нет, хуя, понта здесь. Великой стал тут смех. — Ах, дерзкий, — говорили. — Куда как не учтив, — все дамы так судили. Он, извиняясь им, сказал на то в ответ, Что за проступок сей поставит он лабет.

Пожар

Детина страшную битку в руках держал, По улице бежал, Разинув рот, кричал, Как добрый мерин, ржал: — Ах, батюшка, пожар, мой государь, пожар! — Громовый как попа ударил тут удар, Он выбежал тотчас с своею попадьею: — Где что горит, — кричал, — что сделалось с тобою? — А чтоб огонь залить, Водою потушить, Поп тотчас за ведром метался И принимался, Но бешеный одно кричать лишь продолжал: — Ах, батюшка, пожар, мой государь, пожар! — Пожалуй, свет, постой и что, скажи, пылает? — Спросил его тут поп. — Не мой ли дом сгорает, И нет ли где огня На кровле у меня? — Ах, нету, батюшка, — кричит ему детина. — Да что ж и где? — Не видишь, — отвечал, — горит моя шматина, А также у твоей у матушки в пизде. Не можно, батюшка, залить сей жар водою, Подобно молнии огонь, Так сжалься ты со мною И также с попадьею, Не тронь ты нас, не тронь. Вели спустить мой хуй ты с маткиной пиздой, То пустит дождь в пизду елда, Елду ж обмочит вмиг пизда. Я хуй свой затушу, а матушка пизду. — Дурак, ты глуп, как хуй, ебена мать, детина, Давно б ты мне сказал,— Тут поп ему вскричал,— Скорей такой огонь потушит вот дубина.

Гарнизонный солдат и немец

В Москве у всех ворот Для часовых солдат поделаны избушки, А в них с солдатами бывает всякой сброд: И беглы мужики и нищие старушки, С которых за ночлег солдаты шлюшки Берут за кажду ночь вина по кружке, А больше тут Живут Веселеньки молодки, Что на прядильнях здесь дерут от песен глотки, Которы с каждой потки В избушках тут Пошлину берут. Солдаты молодиц и сами шляют И хлебец с стороны им также промышляют. По должности один служивый в караулку Завел какого-то немчурку И шпетную ему молодку подрадел. С молодкой немец лег, солдат плащом одел, И как тот немец бабу мулил, Солдат тогда стоял с ружьем да караулил. Немчин пыхтит, А блядь крехтит, Насилу с ним ебется, У ней в мозолях вся пизда, так баба жмется. А немец говорит: — Вот, матка, глейх зайдется, Навеселимся всласть. — Немчин, так дай за труд, Не даром тут ебут, А денежки дают. Немчурка, вынув рубль, спросил, велика ль плата. Ответствовал солдат: — Здесь плата небогата, Мамзель твоя немудрой человек, Ей будет пять копеек, А часовому вдвое, А немец дал и втрое. Довольна плюшница, доволен и солдат, Немчурка ж думает: попал на лад, Не ебля это — клад! Недолго ж кладом тем доволен был немчурка: С ним сделалась фигурка, Обезображен стал немчуркин юрка, Раздулася на нем вся шкурка. Немчин на это глядь, Вдруг обмер, испугался, Рвался, кричал, метался, Не ведал, что зачать. Наделала ему та ебля дела! Чтоб без хуя не быть, Так надобно лечить. Такой-то блядь ему гостинец подрадела, Что он не сбыл с рук в год, Да тут потратил он и денежек немало, Однако полплеши как будто не бывало, Хуй стал его урод. Потом, как лехче ему стало, Для некаких причин Пошел с двора немчин И в город пробирался. Откуда ни взялся — служивый доброхот, От Яузских ворот, Кой немцу быть было без хуя постарался. И только с ним лишь повстречался, Он немца лишь узнал, То немцу пенять стал: — Што, бачка, не видать тебя недель уж сорок? А ты хотел всегда к мамзеле той ходить. Немчин на то: — Нет, нет, не хочет мой ебить Такой маторак; Ваш дешев руска пизд, да хуй починка дорог!

Неудачное искушение

Промчались вести в Валдае на горах, В пустыне жил монах. Преобразись в девицу, бес К нему в пещеру влез: Монах, увидев то, вскочил И хуй вздрочил, Оставя книгу и очки, Разъеб он черта тут в клочки. Едва черт встал, Монаху так сказал: — Отец с претолстыми хуями, Воюешь ты прехрабро с нами. — Сие промолвив, бес Исчез. С тех пор черти по миру не бродят И чернецов в соблазн уж не приводят, Ужасна им чернецка власть, Боятся, чернецу чтоб на хуй не попасть.

Звонарь

Подьячихи, купчихи Великие лощихи, Великие мазихи, А более всего они етися лихи. Подьячий лишь в приказ, купец лишь торговать, А жены их тогда затеи замышлять: Начнут чистенько мыться, Румяниться, белиться, Начнут они лощиться, Начнут они сурмиться, Себя жеманить, щеголить, Начнут себя они рядить. И вырядясь, тотчас в окошечках бывают, На улицах сидят и губки ужимают, Етись они смышляют, Етись они желают И хахалей своих приходу ожидают. Посредственны хуи мужей их не проймут И всласть не уебут, Затем, что они жирны И что у них пизды обширны. Так всякая из них ебется, с кем есть вкус, А именно чей хуй точильный будто брус, Иль сходнее еще, с зарубою дубина, Такая на заказ им надобна шматина. Не брезгуют ничем, нет дел им до чинов, А только до хуев. В чулан запрутся, Во всю Ивановку ебутся С батраками, С бурлаками. Одну ебет солдат, другую чистит псарь, А вот из них одну соборный еб звонарь. Молодка не затем, что был духовна чина, Сыскала этого ети себя детину, Но что имел весьма избранный он елдак, Не менее вот так: Коль должно привязать веревку к рычажине, Способней чтоб звонить, привязывал к хуине, И колокольный звон Шматиною своей звонил в соборе он. Такой-то вот хуек ей нравен показался, Лишь муж когда с дверей, звонарь тогда на двор, С молодкой прохлаждался И, тешучи ее и свой притом задор, В тревожнейшем он был за всякий день в труде, Звонил шматиною к обедне он в пизде, А должно было где, он также и трезвонил, Мудом по жопище щелкал, хлестал, бубонил. Достойны ж зазвонят, он сыт тогда бывает И также к отпуску он только доебает. Купцы, подьячие тогда где ни бывают И, благовест лишь чуть услышав, воздыхают. Конечно, от того сердца их весть дают, Что в этот час у них хозяюшек ебут.

Прохожий и сонная девка

Прохожего застигла ночь, Прохожий ночевать зашел к старушке, Тепло нашел в избушке. У той старушки дочь, Девочка молоденька, Девочка недурненька, Девочка не дика. Приподнялся в портках и хуй у мужика, Миленько он на ту посматривал девочку И мыслил с ней повеселиться ночку. Как время всем пришло ложиться уже спать, Постлала на полу соломки дочке мать, Сама, задувши свечку, Легла на теплу печку. Детина дождался, Старуха как заснула, Вдруг вошь его куснула, Взвился и поднялся И полегоньку к девке прибрался И чуть сам дышит. Девочка все то слышит, Девочка не спала, Девочка хоть мала, А дело все смекнула, Да только от себя его не оттолкнула, Не супротивяся, как сонная, лежит, Сама дрожит, Мужик ярится, А хуй бодрится И хоробрится, Уже его урод У самых пиздьих был ворот. Но мужичок, туда его не суя, И рассуждал он так: Невмочь ей будет мой елдак, О толстоте толкуя, — А девка ведь мала И может быть цела, Не стерпит еще хуя. Помалу он концом к пизде приткнул, Полплеши лишь воткнул, полплеши обмакнул, А весь хуй не обмочит, Лишь только его дрочит, В пизде щекочит, В пизде клекочит. Вздурилась девка тут: чего мужик, Что хуй велик Боится? И стала шевелиться. Не страшен девке хуй, пролезет в нее ось, Вскричала мужику: — Пехай, не бось!

Попадья и три ее хахалл

В деревне у попа жена была гуллива, Молодка щеголлива, Молодка молода, В наряде завсегда, А без белил, румян не ступит никуда. Об этакой молодке Все знали в околотке. Не делала она досады никому, Любила молодцов всегда по одному. Недолго ж время так тянулось: Уже тех молодцов и трое вдруг столкнулось. Им всякому была назначена пора: Один лишь со двора, Другой его сменяет, Работает пизда, без хуя не гуляет, Такие гостеньки обшаркали порог, А поп на голове своей не видит рог. Те гости с попадьею Сочлись роднёю: Кто брат, кто сват, кто кум. Попу и не на ум. И были то не враки, А подлинно ему то ближние свояки. Родне той навела молодка сухоту, Да стало от троих терпеть невмоготу, Робята те в охотку Обезживотили молодку. Да чем помочь? Нейдут ебаки прочь, И как она устала подъебать, Так стала лгать. Не вздумала иной увертки баба в страхе, Как то, что у нее пришло лишь на рубахе. Ебатель первой, как услышал эту речь, Стараться стал ее разжечь: Показывая муку, Дает он ей хуй в руку: И выдумкой своей себе не помогла, Легла, Не укрепилась, По шею заголилась И попырять дала. Потом намерилась двоих она убавить. Которого ж оставить? Кому ей отказать? Вить надобно резон на это показать. Не стало в бабе силы. Кому лежать, кому стоять, кому вертеть — И ото всех потеть, Да все ей равно милы, А всем как отказать? — без ебли — умереть. Раздумье бабу взяло, И вот что ей на ум попало: Оставить одного, Того, Который будет посмелее И при попе придет И при глазах его, не труся, уебет — Тот будет ей милее. Такая выдумка понравилась и им, Всем троим. Кому же наперед досталось делать дело, Идет к попу тот смело Теленка торговать, Сулит попу хорошу цену дать. Поп был до денег столько лаком, Что стать готов он раком, А нежели продать. Итак, вошел поп в хлев теленка выбирать, А хахаль попадью поставил тут встоячку И дал ей качку, А попросту уеб, Но только этого не мог приметить поп Игрища. Другой двух поросят торгует у попита И цену дать за них сулит, как за быка. Поп думает: поддел токого дурака. В хлеве телята, В подполье поросята, Туда поп влез И там не видел он чудес, Торгаш как попадью его, поставя раком, И поздравлял попа большим себе свояком. Последний думает, что эти смеляки Оба дураки И сделали не диво, А он мнит сработать, чтоб поп то видел живо. Пришед к его окну, в стекло уставил нос; Сидел тогда поп бос Да обувался, И с ним его жена, сидят они одни. Детина дивовался: — Ах, батюшка, грешишь, такие ль ныне дни? Иль ты вздурился? теперь ебешь. В котору Пору? — Тфу, врак, — поп говорит, — ты окаянный врешь,— И с сердцем то вещает, А тот попа всей силой уличает; Божится поп ему, что он онучу жмет, А тот свое поет, Что будто поп ебет, И уверяет так: — Как, поп, тебе не стыдно, Вить мне и сквозь стекло, а все то ясно видно: Твой хуй и с ним муде У попадьи в пизде. Попу то стало уж обидно. Онучей ногу он скорее стал вертеть, А сам кряхтеть. И стал ворчать, как кошка: — Вздурился, свет, ты знать, Или ослеп немножко, Пошел прочь от окошка И перестань, свет, врать. — Детина в избу входит И в ярости попа находит. Поп поднял порошок И изо всех кишок Детину уверяет И укоряет, А хахаль, не боясь, да тоже повторяет, Что видел точно он, как поп в жену пырял. Смутился бедный поп, досадою пылает, Увериться его тот хахаль посылает. Сговорчив был наш поп, побрел он посмотреть, А хахаль попадью и вправду зачал еть. Поп видит не мечту, но въяве как быть должно, Что хуй прогуливал в пизде ее неложно. Поп глядь и так И сяк — Все видит то же дело: Детина без порток, Жены нагое тело, — Уверился попок, Приходит в избу смело, Детину умного тут поп благодарил, А то стекло дурное Тотчас разбил И вставил тут иное. Крестьянский поп-простак Подумал, что в стекло ему казалось так.