Девки

— А вот когда лодку кончу, — ответил Матька.

— Лодку эту никогда ты не кончишь, даю тебе честное слово. В Одессе нам главный профессор лекции о небесных планетах читал — так он, этот профессор, говорил, что наука как раз в этом самом месте совершенно бессильна.

Такие слова всегда вызывали в Матвее злобу. И на этот раз он тотчас же замахал руками, и от волнения у него затрясся подбородок.

— Ералаш, — начал он, стараясь быть спокойным, чтобы не заикаться, — ты всегда критику наводишь. Тебе домыслы механика не ведомы, механика тебе — грамота неписаная... А она скорее кооперации твоей видит, что к чему и кого куда. В ученых книгах давно прописано — стараются люди шарик химический составить: глотнул в неделю раз — и сыт, будь покоен, целую неделю. Воюют народы друг с другом из-за еды, из-за куска, из-за всякого дерьма. Но не тут точка мысли, в технике точка мысли. Читал про Архимедов рычаг?

— Читать не приходилось, а слышал.

— Хвастаешь, и слышать не приходилось! Точку приложения сил не знаешь до сей поры. Гляди вот.

Матвей провел пальцем по грязноватым своим чертежам на курительной бумаге. Неразборчивые надписи наезжали одна на другую и терялись в паутине кривых линий.

— Вот в этой точке весь секрет зарыт, — пояснял он, воодушевляясь. — Когда точку приложения для земли отыщут, поворотить шар в любую сторону ничего не будет стоить, всякому человеку, хоть я, хоть ты. А? — Он закрыл глаза и грустно вздохнул: — Землю поворотить... Стой. У меня тут записано: персидский сочинитель сказал: «Один только телеграф превращает мир в совещательный зал человечества».

Федор покачал головой.

— Не читал я, Матвей, и читать не буду про твою точку. До точек ли, которых, говоришь, тысячу лет ищут и еще столько же проищут, а может, вовсе не найдут? Гляди — Канаши ширятся, как плесень в погребе... Сегодня Канашев выставил десять ведер водки мужикам... Они пропивают сенокос в Дунькином овражке. Единственное место, где безлошадники добывают себе сено. Завтра с похмелья он закабалит бедноту на расширение плотины. Ставит там Канашев крупорушку, рядом с мельницей. Помнишь, как в период комбедов [47] громили богатеев на селе? Сейчас они вновь плодятся... Угрожают...

47

Комбед — комитет бедноты (деревенской).

— Тому положено быть. Не наших умов дело. Помнишь, Петр Петрович говорил: обогащайтесь!

— Петр Петрович — гусь. Он не туда клонит. Канашеву предел указан... Плодись, но идеи нашей заглушить не позволим. Об этом надо помнить, Матвей. Я фронтовик. Ты — сын активиста, сам в комитете бедноты был. С отцом подавляли кулацкие мятежи... Вся наша семья на хорошем счету у волкома. А ты отступил. Советская власть не отступает, она меняет тактику... А тебе кажется — к капиталу возврат.

— Так выходит...

— Нет, не так. Понять это надо.

— Сломишь ты себе голову, Федор... Немало селькоров при комбедах сложили за наше дело головы. Топили их в реках, поджигали их дома... Стреляли ночью из обрезов. И теперь такие, как Яшка Полушкин — бобыль, батрак Канашева, первые готовы тебя сокрушить...

— Яшка — прихвостень, продажная душа...

— Видно, так тому положено быть. Чей хлеб ест, того и песни поет. Говорят, высокий закон есть — богатому батраков держать.

— Одного, двоих, не больше. Барьеры есть этому...

— Барьеры перепрыгнуть можно...

— Так вот мы и блюстители этого. Вот об чем думать надо. Гвоздей нет, сох и плугов. А ты про вечный двигатель... Лысый вздумал покупать себе гребень, а слепой — зеркало...

Вошел отец Матвея, шарообразный, малорослый крепыш, повитый клочками седин, свившихся с космами бараньей шапки.

Петр Лютов обременен был кучей детей. Всю жизнь батрачил в чужих людях или в отхожих промыслах на Волге. Перебивался с куска на воду. Только недавно, с приходом Советской власти, получил землю и зажил сносно. Старший сын, Санька-пастух, стал к этому времени его верным помощником. Матвей слыл дурачком, с него и спросу не было. Отец не любил Матвея.

Шаря глазами по низу, он проговорил:

— Опять нахламил? Смотри, в сарай пускать не буду.

Потом, разворачивая стружки ногой и ища в них что-то, прибавил:

— Гвоздей, чай, уйму поистратил, инструменту порча, времю трата. Другие ребята в эту пору в дело вникают да за девок цепятся, а он торчит, ровно старик... Эх ты, богова ошибка!

«Вот и этот чудо-юдо, — размышлял Федор про Матвеева отца, шагая проулком, — весь свой век за двух лошадей работает под прибаутки. Посмешище на селе, — а умен... Вынесла его волна революции на поверхность жизни, потом волна спала, и он на дно. На глазах меняются люди...»

Федор увидел на улице суматоху. Навстречу ему бежал народ. Слышались голоса:

— Девахи! На стриженую глядеть, из теплых стран привезенную...

Молодежь облепила углы дома Бадьиных, вломилась на завалину, прильнула к окнам. К девкам, балуясь, присасывались парни, девки визжали. Бабы степенно просили не шуметь, сгрудившись у среднего окна. Мальчишки бросали в толпу комья снега и громко гоготали:

— Ура! Стриженая! Городная!

Федор услышал разговор баб.

— Своих невест некуда девать, а тут заморскую птицу привез всем на диво. Тоненькая, былинкой перешибешь...

— Стало быть, имели промеж себя душевную связь. Любовь — не картошка...

— Какая любовь? Городные первым делом в карман норовят...

— Какой же карман у солдата? — сказала Наташка. — Конечно, она его завлекла. Очень завлекательные у ней глаза.

— Слышно, что она и не жена ему, — поперечила баба, — не венчаны...

— А нынче это не фасон. Было бы фактически...

— Нет, — ввязалась баба на сносях, — явно, что она девка гулливая.

— Как же ты узнала? — спросила ее Парунька.

Та поглядела на Паруньку презрительно:

— По бесстыжим глазам узнала. И по речам. В чужой разговор встревает. Речь прыткая. Стрекулистка [48] и юбка. Такая не угодит ни одной свекрови.

— Свекрови и в широкой юбке ни одна сноха не угодит, — ответила Парунька. — Разорвись надвое, скажут, что не начетверо.

Подошла Малафеиха, просвирня:

— Ну, штучка! Свекровь ей слово, а она свекрови два. Такая штучка завсегда помимо дома глядит. Не супружница, нет. Стариков не проведешь.

48

Стрекулист — пронырливый человек, ловкач.

— У стариков дырявая совесть. Сам на коленях стоял за собственную дочь, а чужую гонит. Себялюб.

— Э, девка, перестань, — ввязался в разговор старик. — Отец завсегда прав перед сыном.

— Это старый режим, — ответила Парунька.

Старик покачал головой:

— Девки — глупая нация.

Федор заглянул в замерзшее окно. Сноха Бадьиных сидела в кути, низко свесив голову. Сын Семен в красноармейской одежде ходил по избе, махал руками и, видимо, ругался. Мать в ответ, высовываясь из чулана, что-то быстро говорила, указывая на сноху.