Девки

— С Федором-то как? — спросила Парунька.

— Послезавтра документы и загсе оформляет. Сразу и уйду от Канашевых. Даже не верится. Передай Федору, чтоб он не мешкал. Вся душа у меня издрогла от ожидания. Не знаю, как и вытерпеть мне эти последние дни. Уж так тошно... так тошно...

Долго еще шептались. Обеим вспоминалась жизнь, как бесконечная склизкая дорога осенью. Вязнешь по колено в грязи, падаешь, поднимаешься и бредешь по ней — а куда? По ней, по этой тяжелой дороге, с жалобами шли их бабки и матери, идут подруги. Неужто нет троп окольных для бабы? А коли есть, как распознать эти волшебные тропы?

Марья ушла от Паруньки поздно.

Подходя к своему дому, думала: «И подружка измучилась, как я, а веселее девки не было на селе. С мужем — беда и без мужа беда. Куда податься бабе?»

В окнах еще маячил свет, через полотняные занавески продирающийся наружу.

Она вошла во двор. За клетью находилась ее летняя постель. По лестнице сверху кто-то сползал, изредка ударяясь о дощатые стенки сеней. Сердитое ворчание раздалось в темноте. Должно быть, упал. Марья спряталась за угол клети. Ждала, притаясь, не дыша.

Вышел свекор; двор осветился неровно мигающим пламенем лампы. Посередь двора лежал Яшка, охая и ругаясь.

Свекор поднял его и начал уговаривать. Потом вышла свекровь, посовещалась с мужем и отчетливо произнесла под конец:

— Ивану придется проводить. Не дойдет сам-то. Налил зенки, щенок.

Вышел Ванька. Поднял Яшку и вывел его через задние ворота.

Марья чуяла недоброе, колотилось в груди сердце, как никогда. Тихонько открыла она задние ворота и пошла по тропе, ведущей через сад. Прячась за яблони и кусты вишен, видела — две фигуры, облитые лунным светом, метались по гумну [69] , потом заворотили к концу села.

69

Гумно — отгороженное место, где в особых постройках складывают сжатый хлеб.

— «Яшку спаивают — на что бы это?» — подумала она. Тревога заливала сердце. Марья вернулась. Легла на сено в телеге. Долго лежала с открытыми глазами, стараясь не заснуть.

Муж пришел на заре, грязный, холодный, сердитый, пахнущий самогоном. Марья в тревоге поднялась и, притворясь равнодушной, спросила:

— Всю ночь тебя не было. Задрогла я одна-то. Али по делу куда тятенька посылал?

— Тебе-то что? — прошипел он. — Спи! — завозился под одеялом, отвернувшись от нее.

Корова дышала в хлеву. Сквозь щели в крыше брезжило предрассветное небо.

— Лошадей я в ночное гонял, — сказал вдруг муж и повернулся к Марье.

— Не принуждай, — взмолилась она. — Погоди денька два. Разболелась я, точно нутро кто рвет на части.

— У тебя все, не как у людей, — сказал муж сердито и грубо толкнул ее, отодвинул к краю телеги, сам раскинулся вольготно. Через минуту он захрапел... Марья не спала, вся дрожала, слушая, как муж бормотал во сне:

— Осиновый кол тебе в могилу.

Душа Марьи истекала страхом и болью.

Глава седьмая

Эти дни свекровь была чересчур разговорчива с Марьей, — все рассказывала о несчастных случаях из жизни людей, в пример привела несколько святых, наказанных богом лишь ради испытания крепости их, — как-то сладко, пересиливая себя, улыбалась. А свекор двигался мрачнее тучи и перешептывался с сыном в сенях и в лавке.

Марья ходила, как в тумане, ничего не понимая, но догадывалась, что происходит в доме. Об этом поведала она матери, мать передала отцу. Отец, шаря глазами поверх дочерней головы, пробормотал сердито:

— Показалось тебе... Эту блажь ты из головы выкинь... Слышишь?

Марье казалось, что отец что-то знает. Она стала ложиться позднее и вставать, раньше, чтобы случайно подслушать разговоры домашних.

«Ужли учуяли, что Федя с документами в волость ушел? Так давно бы суматоху подняли. Хоть бы выгнали меня поскорее», — размышляла она.

Она отправилась к матери выполоть просо, твердо решив вернуться как можно позднее, на заре: не удастся ли этой ранью подслушать на дворе или в лавке разговора какого.

Темь только еще сползла с полей и огородов, когда Марья поравнялась со своим сараем. По тропе из сада вынырнули две тени, поплыли к ней. Она прислонилась к омету прошлогодней соломы и ждала с испугом. Мимо прошли по застланному гнилой соломой гумну свекор и Яшка. Осторожно отворил свекор сарайную дверь.

Марья подоткнула сарафан и прилипла боком к дощатым стенкам сарая.

Глухо и долго булькал голос свекра. Ничего нельзя было разобрать — только иногда нетерпеливо вплетался в его голос выкрик работника.

— Ну, вот... Кабы я не понимал!.. Еще бы... Эх, хозяин.

Наконец вновь тихо начала растворяться дверь. Видно, уже на пороге свекор напоследок бросил:

— Яков, держи язык за зубами! За эти дела... Упаси господи, коли что.

Марья отбежала за соседние сараи.

Яшка вышел со двора и двинулся по полевой дороге, неся на плече тяжелый узел.

Марья стояла, прижав к груди руки, и только тут поняла, что трясет ее мелкая дрожь. Лихорадочно соображала: «Что делать? Куда идти?»

Она подняла до колен сарафан и пошла прямиком по усадам к Паруньке. Молодая картофельная ботва холодными каплями росы обдавала ее голые икры. Пухлая земля обнимала ступни ног, под пятой чавкала грязью.

Светлело. Кусок березовой рощи неправильным четырехугольником виднелся за селом. Разодранная темь крепко завязла в кудрявом вишняке и в мохнатых ветках высокого вяза.

Огибая плетни, путаясь ногами в люцерне, потеряла полусапожку с левой ноги, шарила долго в кудрях раздобревшей травы, но напрасно. Скинула полусапожку и с другой ноги и пустилась в овраг босая.

Парунькина изба стояла третьей с краю на главном бугре над оврагом.

Парунька открыла дверцы сеней. Марья быстро вошла, повторяя:

— Пропала я, пропала моя головушка...

— Разъясни ты толком, — сказала Парунька.

— Страшно мне. Не знаю, что делать... Могут они все расстроить. У свекра везде рука.

— Ожидать от ваших что угодно можно, конечно. Но расстроить дело они не смогут. В вашей воле соединиться. В вашей воле разойтись. Сами кузнецы своего счастья.

Марью всю трясло от страха. Никогда не видала Парунька свою подругу такой растерянной. И Парунька сказала: