Девки

Девки покатились от смеха. Дуня хохотала пуще всех. Она и ухват составила.

— Ладно, девахи, ночь темная, погода дурная, — сказала Марья, — окна занавесим, двери запрем. Пусть в кути заночуют.

Окошки занавесили головными платками, потушили огонь, и после этого было парням наказано:

— Располагаетесь на лавках тихо-смирно. Если озорничать будете, выгоним.

Парни полегли на лавках, слушая, как шушукаются под теплыми шубами девки.

— В прошлом году французскому президенту плешь золотили, — сказал Санька.

Девки насторожились.

— Как это? Разве там золота так уж много?

— Президенту голову золотят, а трудящемуся и ночевать негде. Кризис. Безработные люди в мусорных ящиках ночуют. Дома хорошо спать тому, у кого есть дом.

Санька начал рассказывать. Зажгли лампу. Показал картинки: лежит безработный на тротуаре. Показал папу римского, в рясе, как в бабьем кафтане. Объяснил, как папа римский благословляет богачей, дружит с ними, как сам живет. Проповедует безбрачие, а падок на утехи.

Дрему у девок как рукой сняло.

— А слышали про нашу дьячиху? — спросил другой парень, — как она в трактир пришла: «Не был ли тут мой муж-пьяница?» — «Был». — «Ах, подлец, ах, разбойник. На сколько он выпил?» — «Да на рубль». — «Ну-ко, давай мне на пятерку».

Девки еще больше развеселились.

Санька сумел с шутками и прибаутками прочитать им целую лекцию о суевериях. Помолчали.

— Не стыдно вам, что и вы в лапах у папы римского, — сказал Санька.

Девки молчали.

— А где ваша хозяйка?

— Хозяйка теперь «матушкой» стала, у попа ночует, так мы сами по очереди домовничаем, — сказала Дуня.

— Испортилась Устя, — сказала Марья. — Прихвостнем попа стала. Хоть бы вы, Саня, на нее воздействовали. Вот опять — столько на масленице было вина выпито, море. Изводятся люди в попойках, а из-за какой причины? Зимние вечера длиннющие, а вина сколько хочешь. В Звереве опять истыкали человека до смерти.

— Слыхали. Зверевские парни к этому привычны. От скуки это они, — сказал парень, — читальни нет, клуба нет. Одни молебны.

— Плохая у вас активность, комсомольцы...

— А вы нам не поможете?..

— И верно, — сказала Дуня, — всю жизнь мать и я молились — ничего не вымолили.

Санька положил под голову шапку, попробовал растянуться на лавке, да угодил приятелю в голову. Тот изругался, и ноги пришлось поджать — неудобств прибавилось, а теплее не стало.

Холодок пополз от колен по всему телу: о сне нечего было и думать.

Тогда Санька, будто невзначай, упал с краю постели к тому месту, где лежала Марья.

Она вслух изругала его и тоном дала знать, что очень его не желает. А сама зашептала ему на ухо:

— Отчего ты ко мне днем не подходишь? Людей стыдишься, или я не люба, другая в сердце въелась? Отчего? Только тише говори, подруги подслушивают, это уж я знаю...

— Я ни к кому днем не подхожу.

Затаенные шепоты слышались рядом. Парни давно полегли с девками и тоже секретничали.

— Слухи есть, — шепнула Марья, — что днюешь и ночуешь ты у «ягод», симпатейку там разыскал богатую да молодую. Я вполне этому верю, посколь «потребилок» ты стал обегать. Бывало, у нас постоянно был, а теперь ровно чужой.

— Заедает работяга. Ячейка, собрания, то да се, — одно слово, нагрузка. Мы теперь на собраниях дни и ночи проводим. Видишь, какие размеры предрассудки приняли. Вы — старшее поколение девок — и туда же...

— Ну, мы не взаправду.

— Все равно нехорошо.

— Заглядывали бы к нам почаще. Ты вот ходишь, ни о чем не помышляя, а, может быть, по тебе страдают изо дня в день и признаться нельзя девке — так положено исстари.

— К чему эти слова?

— К тому. У кого что болит, тот про то и говорит. Второй год изо дня в день караулю тебя, как какой-нибудь цыган в темной ночи караулит коня. Ой, жизнь моя непонятная, плакучая какая-то. Текли дни мои в печалях, только один разок порадовалась... Господи, неужто петлю на шею? Разве я мало перестрадала? Вишь, каждая глядит на меня, примечает мое горе, а я сама не в себе, до ворожей вот дошла. Поститься стала, как какая-нибудь несознательная.

— Это, конечно, очень позорное пятно в твоей жизни. Знахарка — оплот царизма.

— Я сама на ворожей, думаешь, полагаюсь? Мне сердце надо успокоить, сердце мое любчивое.

Санька сказал серьезно:

— Это ведь, знаешь, объяснением в любви по-культурному называется. Давай, коли так объясняться. Только первому начинать мне полагается.

— Жди тебя, — ответила Марья, — с тобой и поговорить не улучишь минутки. Ты теперь в комсомоле днюешь и ночуешь.

— Я потому днюю и ночую, что, может быть, от беды стерегусь. Это тоже разгадать надо. Дальше да больше — тут тебе и дети. А куда мне оно с этих пор.

— Всурьез женись.

— Женись, пожалуй. Где жить?

— Видно, все вы одинаковы, — вздохнула Марья, — что комсомольцы, что не комсомольцы — с бабой побаловаться денек-другой. А мне не до баловства. Подруги, глядишь, с мужьями живут которые, а которые, как я же вот, болтаются. В деревне одинокой болтаться — последнее дело. Парням, конечно, от этого услада... Парню коренная в жизни утеха-то, от чего девке стыд один. Парень того не знает, чем девка дышит. Бывает, сердце колотится, ноет, чего-то будто ждет, и все напрасно. У вас, у парней, у редких бывает, наверное. Вы жестокосердные.

— Разженя ты, — сказал он, тронутый ее близостью и беспомощной готовностью прощать, — а моложе на вид девки. На тебя вдовцы глаза пялят.

— Вся тут.

— Меня, может, самого тянет к тебе, да я себя сдерживаю. Ты меня намного старше, ты уже бывалая. С тобой надо гулять по-серьезному, а у нас, гляди, семья какая — спать негде. Какая тут женитьба!..

— Спать найдем где, и руки у обоих молодые, прокормимся. Ты образованный.

— В ячейке ничего не платят, — сказал он задумчиво и вздохнул, — это нагрузка. Да ведь как с тобой работать в ячейке, ты по ворожеям ходишь.

— Перестань. Сам знаешь, от горя хожу. Сердцу, думала, спокойнее будет, а к ворожеям у меня, кроме страху, никакой симпатии нет. Они Наташку уморили, я знаю. Притом же и то надо сказать — раз я отсталая, ты образуй меня. Про это у вас в программе сказано... Поступай по программе, я рада. Гуляй со мной, как тебе надо, только по программе, без обману.

— Ая-й!.. А молва была, ты парней не любишь. Вижу, больно мне рада.

— Дуралей ты, Саня! Про это не говорят даже между двоими. Это понимать надо сердцем — отводи лучше людские глаза от своего счастья. Ведь я в самом соку.