Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй

Шоссе… Я больше никогда не видел такого идеально чистого шоссе.

Наша школа обнесена колючей проволокой. Во дворе бегают в трусах немецкие солдаты, играют в футбол. Играют вяло, но орут крепко. У входа на территорию школы часовой. Мундир застегнут, но рукава закатаны по локоть. Ему жарко. Он держит на животе автомат, поглядывает на часы — ждет смены.

Рядом на столбе приказ. Приказов тьма. За что-то опять грозятся расстрелом. А на приказе размашисто, как пишут второпях, карандашом: «Я хочу учиться».

Я тоже хочу. Желание настолько острое, что физически ощущаю, как сажусь за парту, опускаю крышку. Входит учитель… Сысой. Как я мог перестать ходить в школу! До чего же я был глупым! Привык, что меня увещевали, упрашивали: «Учись! Учись!» Я так и не окончил пятого класса. И теперь узнал голод — по хлебу и по школе.

В канаве, у железнодорожных путей, куда мы прятались, когда выгоняли с уроков за поведение, сидят ребята. Среди них — Борька Ташкент. Он сидит на портфеле. Принес к школе. Грызет травинку и комментирует игру фрицев:

— Мазилы… Мастерятся. Гляди, гляди, малокровная сосиска бьет. Эх, мазилы!

«Малокровная сосиска» — фриц атлетического сложения. На сосиску не похож. Странно, мне совершенно не о чем говорить с Ташкентом. Почему-то стыдно встречаться с ним взглядом. Стыдно за то, что сидим в канаве, рядом со школой, прячемся, как лягушки, а фашисты играют в футбол. Стыдно за что-то, что не поняли в той, счастливой, далекой и прекрасной жизни. Мы клялись, что убьем первого фашиста, как только увидим. Все оказалось сложнее и страшнее, хотя очень многого мы разучились бояться.

Ташкент ковырял пальцем землю, и вдруг на ладони у него старая зеленая монета. Как он чувствовал медь под землей? Ташкент поплевал на нее, потер монету о штанину… С одной стороны монеты показался двуглавый русский орел, с другой стороны два щита под короной и надпись: «Пара две деньги». Монета вроде бы русская, но что такое «Пара две деньги», никто объяснить не может.

— Штейт ауф! — раздается сверху, как удар кнута.

На краю канавы солдат. Он целится в нас. До чего они любят целиться в нас! Вместо здравствуй и до свиданья, вместо того, чтобы поздравить с наступлением нового учебного года, заведут свое: «Пиф-паф!»

На душе гадко и обидно. Наверное, такое же чувство испытывает воробей, когда в него целятся из рогатки.

— Ком хир! — приказывает Ташкенту часовой.

Ташкент, как загипнотизированный, лезет вверх. Мы тоже выбираемся. Во дворе никого нет — солдаты ушли обедать.

Борька с мольбой оборачивается к нам, но чем мы поможем ему? Чем? Никто не знает, что задумал часовой. Почему не полоснул из автомата — нас поймали около железнодорожных путей.

Солдат, не отрывая пальца от спускового курка автомата, произносит классическую фразу на немецком языке, — кажется, она начинается с первого урока, хотя нет, на первой странице, помню, было: «Анна унд Марта баден». Фраза, которую сказал часовой, была на второй странице:

— Вас из дас?

«Кишки выдеру из вас…» Часовой смотрит на портфель.

— Дас из… Дас из… — мямлит Ташкент и протягивает портфель. Немец, держа правой рукой автомат наизготовку, левой перевернул портфель. На землю падают тетради и учебники шестого класса. Борька окончил пятый… Оказался умнее меня. А где же купили ему учебники и тетради? Наверное, весной, еще при Советской власти.

Немец не понял или сделал вид, что не понял.

— Век! Шнель! — заорал он, как на непонятливую скотину.

Вряд ли он осознал, что его подразделение заняло школу. Они столько их опоганили, что не смогли бы припомнить, если вообще они способны были запоминать.

Разговор.

— Айда к девятой школе.

— А разве ее не заняли?

— Говорят, открыли. Русская школа.

— Русская? В немецкую я не пошел бы.

— Тебя и так не пустят. Ты кто?

— Я? Отец русский, мать украинка…

— А бабушка?

— Бабушка… Осетинка.

— Тебя и не пустят. Им справки нужно принести, что ты чистокровный русский, а так ты морда.

— Какая?

— Ты — армянская, ты — осетинская, ты… Тоже морда.

— А русский?

— Значит, русская морда.

— Вчера у нас соседа арестовали. Во время облавы на вокзале у него не оказалось документов. Его жена побежала в полицию. Ей сказали, что отправили в русское гестапо, а там сказали, что отсюда никого не выпускают. Раз попался, значит отправят в Германию.

— Убили его.

— Теперь школы только до четвертого класса. Образовательный максимум, вот как… В «Пятигорском эхо» писали.

— Закон божий ввели, как при царе.

— Я бы ни за какие деньги не стал учить.

— Тебя бы и не спрашивали — не будешь учить, выгонят из школы.

— Мамину сестру избили… Она купила кукурузной муки, завернула в газету, а на газете портрет Гитлера. Немцы муку рассыпали, а ее избили. Ногами под ребра били. Она лицо руками закрывала, так руки сплошь синие, как чернилами намазали.

На фасаде девятой школы вывеска: «Русская школа». Народу много. Несколько немцев. Офицеры. Чинные ученики, выстроенные поклассно. Жарко. Но на многих женщинах чернобурки. Кто они, эти мамаши? Жены дельцов или врачей-венерологов? Им совсем худо от жары, но они надуты от важности — их детей допустили учиться в «образцовой» русской школе.

Мы, ученики других школ, стоим за забором в соседнем дворе. Смотрим на торжество через щели забора, многие забрались на деревья.

Краткую речь произнес тип в черной немецкой форме.

— Колесников, — сказал кто-то. — Начальник русского гестапо.

Потом запел поп. Настоящий поп. С бородой, в золотой ризе и шапке. Пот струился по его лицу, капал с усов. Он махал кадилом, пел что-то басом. Подпевал хор. Все это фотографировал прыткий человечек, господин Даша-нов, ответственный редактор листка «Пятигорское эхо». Через несколько дней ребята влепят ему в лоб гайкой из рогатки. После этого случая господин Дашанов будет ходить с пистолетом в черной кобуре.

Ара обнимает меня за плечи. Он тоже прибежал посмотреть на начало школьных занятий. Ара преуспевает— помогает «дядьке» вести торговлю в комиссионной лавочке. «Дядя» ему такой же дядя, как мне тетя. Ара пронырливый, цепкий, через него обделывают какие-то темные махинации. Но я не осуждаю его. Во-первых, он обещал мне найти работу, во-вторых, Ара обещал раздобыть гранату. И как я не догадался принести с собой гранату из степи? Теперь в степь не сходить — схапают без аусвайса. Граната нужна до зарезу — мечтаю швырнуть ее в окно Коваленко, когда там соберется пьяная компания — немецкие офицеры и Иркины подруги, фольксдойче. Девицы мечтают выйти замуж за чистокровных немцев и уехать в Германию. Но почему-то никто из них не идет на вербовочный пункт рабочих для работы в райхе.