Девочка моя, или Одна кровь на двоих

И наконец-то истосковавшиеся незаполненостью ладони приняли тяжесть ее груди!

Он не давал ей спуску – гладил, изучал, целовал, тискал и начинал все сначала, пока их не втянуло в звездную трубу…

Спешил, рвался вперед, увлекая ее за собой, с ума сходил и никак не мог отпустить – туда, туда, скорее, за предел серебристого края! Вдвоем!

Вернувшись, они долго лежали, и целовались короткими поцелуями, и никак не могли оторвать рук друг от друга и перестать целоваться.

И смеялись, когда мудрый, заботливый Осип, улучив верный момент, постучал в дверь и поинтересовался, будут ли они ужинать и что именно.

Они огласили пожелания из-за двери, споря, смеясь, с Машкиным «три корочки хлеба, и к ним в придачу…».

И так как выяснилось-вспомнилось, что Марии Владимировне нечего надеть, кроме теннисных тапок, они ели в спальне за столом, который накрыл улыбающийся Лев Семенович, старательно отводивший глаза от кровати, где Машка пряталась под одеялом, конфузясь ужасно. И затребовала что-нибудь из одежды, отказавшись сидеть голышом за столом.

– Хоть и без Генделя, и выкрутасов, но все же! – не согласилась она с Диминым предложением «голышевать» вдвоем.

И почему-то им было весело и бесшабашно, они хохотали, что-то рассказывали, скармливая через стол друг другу самые вкусненькие кусочки. И Машка ринулась философствовать, когда Дима протянул руку и провел кончиками пальцев через майку, выданную им Машке для «стола заседания», по ее груди.

– А говорят, совершенству нет предела, – глядя Машке в глаза, ласкал он ее грудь.

– Да глупости это, Дима! – возроптала профессорша. – Одно из тех выражений, которое сказал кто-то неизвестно когда, но человек известный и значимый, и его повторяют, потому что красиво звучит! По миру гуляет такое множество метафор, афоризмов, чьих-то высказываний, далеких от истины, которые цитируют не задумываясь!

– Ты чего бушуешь, Машка? – улыбался Дима, убирая руку от ее «совершенства».

– Я терпеть не могу образных выражений, лишенных смысла. Например, про предел совершенства. В самом понятии заложен предел – действие совершено! Закончено. То, к чему нельзя ничего добавить или убавить.

– Но действие могло быть произведено с ошибкой, и тогда оно уже не совершенно, – с о-о-огромным удовольствием вступил в дискуссию Дмитрий Федорович, не забывая про еду.

Красота! Совершенный момент! Вот это точно!

– Естественно! – увлеченно разъясняла Маша. – Слово хитрое, двойное: с одной стороны, некое законченное действие, с другой – понятие, если некое дело, действие, вещь сделаны плохо, с ошибками, значит, оно недо-де-ла-но, несовершенно! Но человеку трудно достичь совершенства, если у него нет дара, гениальности, что само по себе значит иное видение и слышание, приобщение к божественному, некое внутреннее знание, как именно надо совершать. А вот все, что вокруг нас, сделано не человеком, наполнено совершенством.

– Ну, например? Ты можешь назвать полное, конечное, не поддающееся сомнению совершенство?

– Да полно! Шар, например! Это совершенная форма, в которую уже ничего нельзя ни добавить, ни отнять. Я говорю о форме, а не о содержании и размерах. Абсолют, единственная, неповторимая, самая распространенная в космосе, в мире и жизни. Вернее, просто единственная. Все остальные существующие формы – это искажение шара по разным причинам, разрушение силой притяжения, то есть тяжести. Все планеты и звезды имеют форму шара, потому что в вакууме жидкости и газы принимают эту форму. Вода, кстати, изначально имеет форму шара.

Он смотрел удивленно на нее во все глаза, осмысливая услышанное, поражаясь и радуясь.

– А сделанное человеком?

– Да полно! – повторилась Машка. – Все, что гениально и неповторимо, – музыка, не вся, конечно, но Моцарт, Чайковский, Бах, до бесконечности. Картины, это вообще устанешь перечислять, все, что сделано гениями, – совершенно! Ни убавить, ни добавить. Но здесь есть одна тонкая штука.

– Какая еще штука? – улыбался, как кот, Победный.

– Если гений не может остановиться, усовершенствуя свое произведение, то он неизбежно переходит незримую грань, за которой начинается уродство.

– Машка, ты профессор! – восхитился Дима.

– Эт точно! – разулыбалась Машка, отправляя в рот помидорчик черри.

Было совсем поздно, когда они уснули, прижавшись друг к другу, и проснулись одновременно среди ночи, и было так темно, не видно ничего вокруг, и только тоненькая полоска лунного света, пробравшись через шторы, легла Машке на глаза. И он брал ее нежно, с томительной изматывающей неторопливостью, переживая каждое движение, как целую жизнь. И смотрел ей в глаза не отрываясь, и лунный свет выбивал из Машкиных глаз серебристые маленькие светящиеся диски, рассылая их вокруг, затягивая Диму.

И он чувствовал абсолютно точно, что сейчас надо умирать!

Потому что прожить такое осознание, чувствование, растворение в запредельности и остаться живым невозможно!

Но Дмитрий Федорович Победный не умер, а очень даже живым недовольным командирским голосом громыхал утром, когда Машка заявила, что ей надо идти.

– Куда это? – грознул вопросом Победный.

– В номер! К себе в номер! – объяснила Машка. – Дима, я полсуток у тебя тут голая околачиваюсь! Мне надо поваляться в ванне, привести себя в порядок, переодеться или хотя бы одеться!

– В ванне ты и здесь полежишь! А вещи твои кто-нибудь из ребят привезет! – руководил Дмитрий Федорович деловым тоном.

– Что? Трусы, носки, лифчик?

– Это как раз то, что тебе не понадобится!

– Ну, Дима! – смеялась звонко Машка.

– Да никуда ты не пойдешь! Сейчас найдем твои вещи, позавтракаем, и я поведу тебя на прогулку! – огласил план мероприятий Дмитрий Федорович не терпящим возражений тоном.

– Экскурсионную? – уточнила Машка, сияя в ответ глазами.

– Да, по приусадебному участку.

Вещи Машины искать не пришлось, Елена Ивановна их давно постирала, выгладила и развесила на вешалочке. Машка покраснела от неудобства, когда натягивала трусики, а Дима смеялся ее смущению:

– Что ты краснеешь? Ты думаешь, я свои трусы сам стираю, чтобы не стыдно было? – хохотал он.

А Машка покраснела еще больше.

Утро под названием «Отдых в усадьбе» картины малоизвестного художника набирало обороты.

Дима, привыкая потихоньку к ощущениям полноты и радости, теплеющим в груди, все посматривал на Машку – а ведь он всю жизнь шел к ней, на самом деле убегая. Как побежал из той телефонной будки, так и бегал восемнадцать лет, как шатун потревоженный, и все искал такую же в других женщинах. Такая вот странность жизни.