Девочка Надя, чего тебе надо?

Выпили.

Может, кто тост скажет? — спросила Надя. — А то я могу.

Ну, скажи, — сказал кто-то из полутьмы этой. Скажи, за Лешку.

Надя молча вертела в руке баночку из-под какого-то сока. Ребята ждали, слушали. Пили и без тостов.

Ребята, вот все вы, я, мы... — сказала Надя. — Есть какая-то идея, ради чего стоит жить? Хорошо, пускай не ради идеи. А тогда — для чего? Потеря ли мы что-то все! Мне плевать, когда вообще говорят.. В коммунизм из книжек верят средне, мало ли что можно в книжках намолоть... А я верю, что ничего лучше не придумали, и лучше вас, ребята, нет на свече людей! И хуже вас тоже нет... Вот я за это противоре­чие с вами выпью, хотя все вы — руки кверху! И Леш­ка струсил!.. И ты на меня не ори! Струсил! Перед жизнью — дешевка! Советские мы все, таких больше на земле нет. То, что он с балкона сиганул, — тоже поступок, я его понимаю, но... Чего вы все суслики перед жизнью!

Ты за всех не распоряжайся, — сказал кто-то.

Я за всех не распоряжаюсь. — Надя встала.
– Я вообще никакой вам не начальник. Мне просто инте­ресно, кто следующий, за Лешей. Кто? Я не хочу, чтобы вы помирали — не от водки, конечно, а каждый день помирали не от чего! Вот, мне рассказывали, как пойма­ли немцы наших. И у нее коса была длинная, светлая. И с ней любимого человека тоже поймали, в сарае лежали они. Всю ночь. А после ее на косе повесили и его. А она сказала — вы послушайте! — я нецелованной помру за наш СССР. Длинная была коса, раз на двоих хватило, косы этой...

Красивая история, — сказал кто-то (опять «кто-то», поскольку не разберешь кто).

За жизнь поговорим? — сказала Надя. — Я — пожалуйста.

Давай за Лешу поговорим, — тот же голос.

Я уже все про него сказала. — Надя отхлебнула глоток. — Все.

Все, да не все...

Тогда сам говори, — сказала Надя. — Если только по совести.

А это уж не твое дело. У тебя — своя совесть, у Лешки — своя, понимаешь?

Нет, не понимаю. Ты к свету подойди, не люблю в темноте разговаривать. К лампочке поближе, так и в глаза посмотреть можно.

Лешка — человек, — сказал парень, держась за лампочку, хотя она была уже горячая, но он ее касался пальцами. — А ты... Ты — тоже человек, я вижу... Ты говоришь, Лешка сдался, ушел вот так... Но вот ты — депутат, ты — власть, ты — все.

Я не депутат, — сказала Надя. — Ты же знаешь.

Ты тут за советскую власть нрава качала, как будто мы какие-то белогвардейцы... Ты — советская власть?

Да, — сказала Надя. — На данном отрезке времени.

Она своя девка, — сказал кто-то. — Оставь ты ее... Выпьем...

Я никакая вам не своя, — сказала Надя храбро. — Я... — Тут она заплакала, лицом упала на стол и плака­ла, и ребята молчали.

Лицом вниз, она запела, заговорила:

Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж еще идти солдату, Кому нести печаль свою?

Пришел солдат в глубоком горе На перекресток трех дорог, Нашел солдат в широком поле Травой заросший бугорок. Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой, Хотелось выпить за здоровье, А вот пришлось за упокой.

Хмелел солдат, слеза катилась, Слеза несбывшихся надежд, А на груди его светилась Медаль за город Будапешт...

Надя, — сказала Клава, — пошли ко мне, я тебя уложу.

Нет, я тут посижу, — сказала Надя, оглядывая ребят, но никого не видя. — Я тут уж... Ладно?

Как хочешь, — сказала Клава, — А то пошли, а ребята сами посидят...

Ребята посидели бы сами, и никто их не гнал, но раздался такой длинный, такой тревожный звонок в дверь, а потом еще и ногами кто-то стучал, и кулаками.

Открыла дверь Клава.

Лиза стояла в распахнутом красном пальто, рядом — Славка.Лиза прошла к комнату отца. Никого не видя. Прямо к Наде.

Здравствуйте, — сказала она. — Добрый вечер.

Лиза... — только что и нашлась сказать Надя.

Вон отсюда, ты! Вы — вон! — сказала Лиза. — Вы! Ты! Вон!..

Все, кто были в комнате Леши, кроме Клавы, может быть, были на стороне Лизы, и все встали, и окружили Надю, как тогда около магазина.

А она голову на локти положила, лицо приподняла и внимательно на Лизу смотрела, и на Славу тоже, но по­том снова голову на руки положила, ненадолго, в полной тишине, а потом встала.

Появилась? — спросила Надя. — Или сон все это?

Явь, — сказал Слава. — Реально все, Надежда Тимофеевна.

Ну и хорошо, — сказала Надя. — А то я тебя заждалась.

Слава! — Лиза кричала. — Уберите ее отсюда!

Все, — сказала Надя. — Поминки кончились. Ре­бята, подымайся кто как может. А кто не может, пускай товарищи подсобят.

А Надю ребята эти подгоняли к балкону. Шли на нее, к балкону. Молча шли...

— Уходи по-хорошему, — сказал ей пожилой. — Плохо тебе будет.

Ну, давай! — сказала Надя, отступая к балконной двери . — Я милицию звать не стану. Не бойся. Ты себя не бойся.

Парень в красном шарфе достал нож. Лиза и Слава остались притертые, к стене. Парень, пьяный, уже шел с ножом на Надю. Она ждала.

Ну, бей, — сказала Надя. — Бей.

Пока парень этот нож свой направлял, Надя отхлестала его по щекам. Раз, два. Еще раз.

И нож отобрала, очень спокойно .Сложила — он ока­зания очень удобным в руке, ореховая рукоятка. Теплая.

А ребята, собравшиеся на поминки, как-то незамет­но смывались. Один за другим.Остались только Лиза, Слава и Клава, да стол этот неприбранный. И нож у Нади в руке. Она его раскрыла.

Длинный нож, тонкий.

На студии телевидения Надю повели поначалу в гри­мерную.

Она не сопротивлялась — куда вели, туда и шла. Коридоры, коридоры — пластик, лампы дневного света, а он вовсе и не дневной, а жесткий, холодный .

Коридор бесконечен.

Зеркало.

Надя рассматривала себя. Ничего, все как следует. Причесалась ,кофточка розовая, воротничок из-под нее белый.

Так, все как надо, и она не обращала внимания на то, что ее чуть подмалевали, слегка подкрасили, что текст на столе гримерном лежал — всего две страницы, две странички печатного текста, очень аккуратно выполненного — все буквы разглядишь.

Тот парень, который отвечал за нее, за ее выступле­ние, вертелся тут же, и суета его Надю раздражала.

Гримерша спросила: