Девочка, сошедшая с тропы

— Я помню ее, — говорит Пит, уже повернувшись к Эффи. — Я помню, как любил ее. Я помню, каким наивным был, когда поверил, будто мое чувство взаимно. А еще я помню, что творилось со мной, когда ее актерских способностей перестало хватать, когда я осознал, что она только притворялась. Быть может, уже тогда я возненавидел ее, частично.

— Уже тогда? — переспрашивает Эффи.

— До охмора, — отвечает Пит. — А потом был еще и охмор. Теперь я знаю, что из моих воспоминаний правда, а что — нет. Но все равно, когда речь заходит о Китнисс Эвердин, мне нужно время, чтобы сосредоточиться, чтобы вспомнить, какая часть ее — правда, а какая — ложь. И ты спрашиваешь, не хочу ли я что-то изменить в своей жизни? Я хочу изменить все. Но еще не понимаю, как. Поэтому я остаюсь здесь.

— Может, правильнее все-таки попробовать… — нерешительно начинает Эффи, но замолкает.

Пит останавливает ее одним лишь жестом.

— Я слишком хорошо знаю, что нужно сделать. Я знаю, что я вернусь в двенадцатый дистрикт. Я посажу возле ее дома цветы, белые примулы. Я останусь с ней, буду ее опорой и поддержкой, буду бороться с самим собой каждый день, ради нее. Но еще я знаю, что все это бессмысленно, — Пит выдыхает, глядя в белый потолок. — Я заставлю ее жить. Но я не хочу ее заставлять. Она должна хоть чего-то захотеть сама в этой жизни, лишенной теперь для нее всякого смысла.

Эффи рассматривает носки своих неудобных, кричаще-красных туфель, отстукивает носком туфли какую-то мелодию из прошлой жизни и вспоминает, о чем ей говорил совсем недавно лечащий врач Китнисс.

— Китнисс решила, будто она — банши, — женщина качает головой, поправляя сидящий идеально парик. Она ждет вопроса от Пита, ей ведь и самой пришлось спрашивать, кто такая эта банши. Пит не спрашивает; незнакомое слово не удивляет его, значит, откуда-то он знает, чем известна эта мифическая фигура. — Совершенно сумасшедшая идея. Ведь банши была я. Несколько долгих лет именно я называла имена будущих мертвецов, предвещала их смерть в прямом эфире. Разве что, — Эффи делает паузу, — я всегда была симпатичной, а не старухой в лохмотьях.

Пит вздыхает, но никак не комментирует этот монолог. Комментарии излишни. Поэтому он возвращается к своей работе, продолжая, мазок за мазком завершать картину, на которой перед наблюдателем предстает во всем буйстве красок его первая Арена.

— И что же дальше? — спрашивает Эффи невпопад.

Пит пожимает плечом.

— Все будет так, как я сказал. Меня отпустят, когда я захочу. Я вернусь в Двенадцатый Дистрикт. Посажу белые примулы. И буду жить с Китнисс Эвердин, думая каждый день о том, что именно я убил ее сестру.

Мальчик — все еще мальчик в глазах Эффи — бросает невеселый взгляд искоса.

— Ты не убивал Прим, — выдавливает капитолийка.

— Нет. Но я и не спас ее. И эта вина тоже гложет меня, день за днем.

Эффи продолжает отбивать носком туфли какую-то мелодию, которую и сама плохо понимает. Ей хочется сказать, что именно она убила Прим — тем, что произнесла имя девочки на жатве 74 голодных игр, запустив неведомый тогда механизм их нынешнего настоящего, но она не говорит этого вслух.

Она не хочет, чтобы ее считали такой же сумасшедшей, как Китнисс Эвердин, которая заявляет, будто является банши.

— У меня есть для тебя кое-что, — говорит капитолийка уже перед самым уходом, намеренно оттягивая до последнего момент воплощения принятого решения в жизнь. Из яркой сумочки она достает маленькую записную книжку. — Плутарх выбрасывает все книги из президентского дворца. Большую часть он отвез в двенадцатый дистрикт. Но эта книга, — женщина медлит, прежде чем отдать ее Питу, — эта книга, я уверена, нужна тебе.

Еще какое-то время после ее ухода Пит чувствует тонкий аромат ее духов, больше раздражающий, чем приятный. Подумав, он откладывает прочь кисть и берет в руки книгу, которая и не книга вовсе, а дневник, почти полностью исписанный ровным мелким почерком. Пит подозревает, что ему не нужно даже начинать чтение, но пробегает глазами ровные строки, чувствуя, как предательски сжимается сердце от одного только предчувствия заключенного в этих строках смысла.

А еще он понимает, какую мелодию отбивала Эффи носком своей туфли. Потому что эту мысль можно отбивать в любом ритме.

«Дурак, Пит, какой же ты дурак».

========== 5. ==========

Комментарий к 5.

За исправление ошибок в этой главе сердечно благодарю уважаемую бету Александрин Вэллэс!

Хеймитч не привык уже просыпаться от кошмаров. Вся его впечатлительность стерлась под действием разгульного образа жизни; вся его жизнь стерлась под градусами алкоголя, которым он большую часть существования убивал свою память. Но почему же тогда он так сильно реагирует на ее кошмары?

У него нет ответа, никогда не было.

…

Можно было бы приукрасить ту старую историю какими-нибудь яркими деталями. Можно было бы рассказывать, что тогда, перед 74 Жатвой, у него было скверное предчувствие, самое скверное из предчувствий, которые посещали его перед всеми жатвами, проходящими в его жизни.

Но не было никакого предчувствия. Эти самые предчувствия выдуманы сценаристами Плутарха и писателями из седой древности.

Он по привычке напивался, как всегда, до полного беспамятства, его привычно будила всеми доступными способами эта крикливая кукла, которую потом, в отместку, он лапал в прямом эфире, зная, что сильнее она уже не сможет его возненавидеть — сильнее просто некуда. Он предвкушал звук ее голоса, голоса, усиленного микрофоном, произносящего имя очередного куска мяса, который бросят Капитолию за древние грехи восстания.

На девчонке, которую она назвала первой, Хеймитч сразу поставил крест. Слишком маленькая. Слишком чистая. Откуда взялось в его голове это определение — слишком чистая — Хеймитч не знал. Но его не подвело первое впечатление — маленькая Прим действительно оказалась слишком чистой. Она не стала бы бороться за свою жизнь, обрывая чужие. К счастью — к счастью для нее — ей и не пришлось.

На памяти Хеймитча было не так много добровольцев. Первый, второй и четвертый дистрикты не считались — там возможность участвовать в мясорубке была едва ли не честью. Когда за маленькую светлую девочку, нашедшую, однако, в себе силы идти к сцене, вступилась другая, темная и такая же испуганная, Хеймитч не сдержался, начал аплодировать, как дурак, приветствующий самоубийцу. Это и было самоубийством — добровольное участие. Быть может, у темной девчонки не было выбора: светленькая точно была ее сестрой; но не было никакой разницы в том, кого из них двоих убивать своим бессилием. Всегда Эбернети участвовал в убийстве двух человек — девочки и мальчика. Цвет волос, внешность, родословная здесь будто бы не играли значения. Впрочем, Хеймитч, всегда сразу определявшийся в своем страшном выборе — кого из двоих спасать — уже знал, что спасать будет девчонку. Пусть самоубийцу, но все-таки сделавшую то, на что не у каждого взрослого сильного парня хватило бы смелости.

Когда капитолийская пигалица произнесла имя второго куска мяса, Хеймитч на миг задумался. Коренастый, плотно сбитый, испуганный мальчишка не выглядел внушительно, но, на первый взгляд, имел больше шансов, чем девочка. Эта мысль была мимолетной. Ментор уже пообещал самому себе, что выберет ее — за безрассудную смелость.

Возможно, он и хотел бы изменить свой выбор. Спасти парня, который хотел жить так сильно, что даже отмывал его, старого пьянчугу, в поезде. Спасти парня, в котором, несмотря на все происходящее, крылась какая-то внутренняя сила, приводившая Хеймитча в недоумение.