Девочка, сошедшая с тропы

Но в этот раз желание ментора не бралось в расчет. Парень, которого он уже сделал смертником, сам собирался смертником стать.

Подумать только: в этот раз — впервые, должно быть, за всю историю игр — один трибут собирался пожертвовать собой ради другого.

Когда на экранах Капитолия начала разыгрываться красивая история любви, Хеймитча вполне ощутимо кольнуло предчувствие беды. В Голодных играх всегда был один победитель. Ментор двенадцатого дистрикта даже надеялся, совсем немного, что Питу удастся погибнуть не от руки Китнисс.

Питу удалось. Но не погибнуть, а выжить.

За свою трусость и слабость Сенека Крейн поплатился жизнью. Счастливые лже-влюбленные еще не подозревали о том, что возвращаются в ад. Их собственный, персональный ад, который должен был длиться всю их жизнь.

Но и этого не случилось.

Случилась революция, война, взятие президентского дворца. Столько всего случилось, по большому счету, а кошмары все равно остались. Кошмары, не принадлежащие ему, Хеймитчу, пугали гораздо больше тех, прежних, собственных.

Он, как и все остальные, не был готов к тому, что Китнисс опять сойдет с ума после прочтения какой-то старой книжки. Но Китнисс сошла с ума, стала называть себя банши, биться в истерике, орать от фантомной боли, метаться во сне даже под действием снотворных лекарств. Прилетевший в дистрикт Аврелий только качал головой, признавая свое бессилие. И свою правоту: Китнисс удалось избежать казни за убийство президента Койн исключительно ввиду своей душевной болезни.

Врача хотелось придушить.

— Какая она банши, — фыркал Хеймитч, когда доктор, прописав еще лекарства, убрался восвояси, — Эффи Бряк была банши. Ее голос отправлял детей на смерть. Интересно, просыпается ли от кошмаров она?

На самом деле, ему было плевать, просыпается ли от кошмаров эта кукла, всегда появляющаяся в его воспоминаниях с бездумной улыбкой и в ярко-розовых километрах переведенной впустую ткани. Он успешно прогонял другие воспоминания о ней — о той сломанной, едва живой, с ошметками заживо снятой кожи, женщине, которую они вдвоем с Плутархом нашли в одной из камер. Она была жива, тогда и сейчас. Она была жива и жила под защитой Плутарха в далеком Капитолии. Поэтому Хеймитчу, застрявшему здесь вместе со сходящей с ума Китнисс, было плевать на нее.

Не хватало Пита.

Обладающий — все еще обладающий, не смотря ни на что — внутренней силой мальчик сумел бы вытащить Китнисс из замкнутого круга боли и помешательства. Пит должен был быть здесь, с нею. Пит — не Хеймитч.

Но Пита не было.

Был Хеймитч, которого Китнисс обвиняла в предательстве. Был рыжий кот, неизвестно какими путями сумевший преодолеть расстояние от тринадцатого дистрикта. Была Сальная Сэй. И ее внучка — девочка, от взгляда которой у Хеймитча в последнее время резко пропадало желание выпить. Потому что этот взгляд был непреклонен, не умолял и не просил быть сильным, этот взгляд просто не оставлял шанса быть слабым.

Хеймитч хотел было продолжить часы чтения после завтрака. Взять какую-нибудь легкую, смешную книжку, открыть дверь в спальню Китнисс и читать ей — и не только ей, разумеется, что-то оптимистичное, смешное. Но Жози отрицательно качала головой. И час, прежде отведенный чтению, они проводили в тишине.

А потом девочка нашла в одной из комнат ленту. Ленту, принадлежащую Прим. И Хеймитч, холодея от ужаса, стал рассказывать ей о той, кому эта лента принадлежала. О маленькой сильной девочке, которая должна была умереть в жерновах жестоких игр. О маленькой сильной девочке, которую спасли — спасали много раз, на самом деле, но которую все-таки не сумели спасти.

Когда Китнисс выходит из комнаты — уже не под действием лекарств, но еще не совсем в себе, — Хеймитч вскакивает, чуть ли не прикусив свой язык. Он хочет почему-то извиниться перед ней за то, что убил ее сестру, хотя он не убивал ее.

Не убивал ведь, правда?

— Она была очень сильной, — говорит Китнисс очень медленно. Голос ее дрожит, но не от холода, хотя от холода она спасается пледом, в который предварительно завернулась. — Она была сильнее всех нас.

Сэй просит ее сесть рядом, и Китнисс подчиняется. И тоже начинает говорить, срываясь порой в слезы. Истории смешные и страшные, истории, которые рассказывала сама Прим когда-то, или истории, которые случались с Прим.

— Думаешь, это поможет? — спрашивает Сэй уже поздно ночью. Жози уводит Китнисс спать, рыжий кот увязывается за ними.

— Если не это, то что? — спрашивает Хеймитч.

— Ты мне нравишься трезвым, — говорит женщина вместо «спокойной ночи» и уходит готовиться ко сну.

Хеймитч мог бы поспорить; ему самому больше нравится беспамятство, но сейчас он чувствует внутри себя потребность быть сильным ради кого-то. Ради Китнисс, которую он и прежде выбирал тогда, когда непросто было сделать выбор.

Дни продолжают тянуться один за другим. Китнисс не оживает, нет. Но постепенно, вместе с Жози, девушка начинает покидать дом. Прогулки постепенно занимают все больше и больше времени, но по ночам бывшая сойка все равно просыпается от кошмаров или просто пытается беззвучно рыдать в подушку. У нее не получается; Хеймитч слышит каждый ее всхлип, и что-то внутри него корчится от раздирающей внутренности боли.

Все сильнее не хватает Пита, но когда приезжает Пит, легче не становится.

Того Пита, которого они — нет только он, Хеймитч — ждали, больше нет.

Есть Пит, память которого исковеркана чужими воспоминаниями. И этот Пит, вместо приветствия, толком не раздевшись, высаживает возле дома цветы. Белые примулы. Китнисс чуть не накидывается на него с кулаками, не поняв, что это именно примулы. Хеймитч наблюдает за ними из окна и понимает, что все, на что он надеялся, надеясь на возвращение Пита, никогда не воплотится в жизнь.

Мальчишка с внутренней силой уже не смотрит на Китнисс так, будто хочет ее спасти. Мальчишка отстранен. Человечен, но недостаточно. Он сочувствует Китнисс, но он больше не любит ее той слепой, подобострастной любовью, которой ее только и можно любить. Теперь он смотрит на Китнисс трезво. Теперь он не понимает, за что Китнисс можно вообще любить.

Китнисс не из тех, кто готов делать хоть что-то, чтобы заслужить чью-то любовь. Китнисс можно любить исключительно потому, что она — это она; со всеми достоинствами и недостатками.

Пит сразу находит общий язык с Сэй. Жози почти сразу тянет его рассматривать картинки в той книжке, которую Китнисс боится теперь брать в руки. В этом весь Пит — приятный молодой человек, умеющий говорить, своим обаянием располагающий к себе любого. Это почти тот, прежний Пит, за исключением мелких деталей, которые не сразу бросаются в глаза.