Девочка. Сборник рассказов

– Он говорить не мог, – сказал Генка, – только пищал. – И, покосившись на дверь, зашептал: – Ты деду не говори, он обещался сюда прийти.

– Ген, он же не умел говорить. Как же обещался? – сказал я.

– Так, обещался, – сказал Генка. Его ничуть не смутило мое замечание.

– А какой он был? – спросил я.

– Вот такой и такой, – повёл он руками по воздуху, очерчивая что-то весьма несимметричное и маленькое. – И ещё с ножками.

Я дал Генке карандаш, свою записную книжку:

– Сможешь нарисовать?

Он долго пыжился, пыхтел, покусывая кончик карандаша, задумывался и наконец начал рисовать.

Одна страничка меняла другую. То не получался овал одной головы, то подводила другая, то что-то, только ему ведомое, не могло быть тем, кого он хотел изобразить.

И наконец он удовлетворённо вздохнул. Я только сейчас заметил, что в муках творчества Генка здорово устал.

– Вот, – сказал он, – вроде похож. Маленько похож.

С листа записной книжки смотрело на меня удивительное существо с длинной шейкой, на которой двумя продолговатыми дыньками сидели одинаковые головки с большими глазами, лопоухие, по-видимому, курносые, но лишённые ртов. И вот ещё что было интересно: не имея губ, они всё-таки улыбались и были весьма добродушны. Тонкая шейка их чуть утолщалась книзу и замыкалась плавным эллипсом, и в центре этого полукружья болтались беспомощно ножки.

Мне вдруг вспомнилось детство. Громадный пойменный луг, в травах которого я заблудился – отправился однажды искать чудо-реку Тунгуску. Мама прочла мне тогда рассказ об этой реке. И я нашёл её в лугах. Крохотный родничок бил из-под корней старой ветлы. Но показался он мне необъятным водным простором, куда я смело пустился на лёгком паруснике. Какое это было удивительное плавание!..

Я поблагодарил Генку за рисунок, спрятал записную книжку и вышел на волю. Где-то далеко-далеко на песчаной косе одиноко чернела фигура Гаврилы. Было сыро, едким дымком курились заречные озёра, тучи всё ещё прижимисто двигались над тайгой, но в мире чувствовался уже и перелом погоды. Я пошёл к реке, но только в сторону, противоположную той, где маячил Гаврила, и шёл так долго, вдыхая пьяный запах гниющих скошенных трав. Я шёл, и больше всего в жизни хотелось мне тогда встретить двухголового и не напугаться, не удивиться, а так вот запросто воспринять его в своём сознании, в мыслях, в сердце. Совсем так, как сделал это Генка.

«А если встречу, – подумалось тогда вполне серьёзно, – то как же рассказать о нём, чтобы поверили мне люди? Нет, не поверят, – решил я. – Как бы ни рассказал – не поверят. А потому буду молчать, если встречу…»

Медлительная, мудрая, до сих пор загадочная и странная река моей жизни вела и вела меня дальше, к синим горизонтам, к голубым проталинам неба, к быстротечным шиверам и тихим плёсам. Даль обещала закатное солнце, чистую луну, звёздное небо, свободу. И я шёл и шёл всё дальше и дальше, надеясь и веруя…

Бурундуково дело

В доме Елены Ивановны, старой охотницы, на стене сидит парнишка в шляпе – чучело трёхмесячного медведя.

– Как-то шоркаю тайгою, тудока, а он с-под ног и на дерево. Стрелила, он и упал. А дед вот-ка человечка исделал,– объясняет она появление медвежонка в своём доме.

Шляпу велюровую, модную, с широкими полями и зелёной шёлковой лентой подарил деду, Степану Ивановичу, заезжий журналист.

Как вещь красивую и дорогую, посадили её на самое видное место в избе – на голову медвежонка.

Помню я эту избу не менее тридцати лет, а медвежонок уже и тогда был, и шляпа тоже.

В первые свои приезды к старикам мне до страсти хотелось иметь это крохотное чучело, не по-медвежьи ушастое, с длинной лисьей мордочкой, с раскоряченными лапами, как у гуттаперчевого голыша, на которых к трём месяцам жизни отросли острые, крюком, когти.

В те времена и Елена Ивановна и Степан Иванович были добрейшие, хлебосольные люди, готовые ради гостя поступиться любым зажитком. Чего только не совали они мне из таёжной невидали в мешок, когда собирался я до дому! И чучела разных птиц, и крупный, величиной с кулак, речной сердолик, и поделки из берёзового капа, и даже острые и тонкие эвенкийские ножи с костяными ручками.

За мои городские «гостинцы» отдаривали щедро. А мне хотелось единственного – чучела медвежонка.

Я и расхваливал его беспрестанно, и шляпу с него снимал, и ссаживал со стены, сажал себе на колени и долго гладил.

Тогда ещё по таёжным глухим углам был в силе закон – дарить любое из понравившегося гостю. Стоило только похвалить какую-либо домашнюю обиходь, и хозяин уже совал тебе её насильно в руки.

– Забирай, не жалко!..

Поэтому и остерегались друг перед другом выказывать восхищение какой-либо вещью. И я об этом хорошо знал и тоже остерегался, со временем привыкнув к тому чуть суровому безразличию, с каким бывалый таёжник смотрит на самое что ни на есть прекрасное, нравящееся ему до страсти.

Знал, что грешил, но расхваливал парнишку, желая его заполучить.

Но чем-то был он дорог Елене Ивановне, все мои восторги пропускала старушка мимо ушей.

Пробовал я у неё и купить чучело. Не тут-то было! Только отмахивалась рукою – и весь разговор.

Степан Иванович, тот несколько раз снимал со стены медвежонка, намереваясь вручить его мне. Но каждый раз Елена Ивановна отбирала и водворяла чучело на место.

Так и сидел парнишка на стене в не надёванной Степаном Ивановичем шляпе.

Он, верно, и сейчас там сидит, в таёжной Моге.

И почему-то мне очень хорошо, когда я вспоминаю, как хотелось иметь его у себя, и как Елена Ивановна противилась этому. Оттого хорошо, что противилась. Степан Иванович с медведями во всю свою жизнь долгую не ладил. Любил рассказывать, как воевал с ними, как не давал спуску.

– Этат кто ж хозяин? – хорохорился старичок, пригубив рюмочку (вина он почти не пил). – Ты тока али я тока? Я тока хозяин! И свою власть устанавливаю!..

Девяноста трёх лет, уже почти вовсе ослепнув, за городьбой своей заимки на Усть-Чайке добыл старик последнего в своей жизни медведя.

Вышел недалеко в тайгу с ружьишком потолкаться и добыл…

Он уже тогда и сынов в лицо различить не мог, по голосу только распознавал. Всё больше лежал у печи, постанывал или дремал на солнцегреве, сухой, лёгкий и немощный. В тот самый год виделся я со Степаном Ивановичем, и он, признав меня по голосу и росту, дребезжа сухоньким смешком, рассказывал многое, но почему-то вспоминал только империалистическую войну. Да так, словно было это совсем недавно. Вспоминал товарищей, командиров, называл их по именам и фамилиям, обрисовывая каждого настолько живо, что они, те далёкие, ни разу мною не встреченные в жизни, до сих пор живы в памяти. Только раз отклонились от тех военных воспоминаний, когда я настойчиво попросил рассказать о падении Тунгусского метеорита.

– Как же-тка сперва, сперва громыхание было… И того, шаманы эвенкам говорили: однако конец света грядёт. Дак вот же, вдруг другое солнышко взошло… И грохотание… Вот тут взошло… – Степан Иванович, натыкаясь на лавки, пробежал к окошку, сунулся к беленому боку печи, повёл по нему рукою. – Вот тудока пошло, пошло и туда вышло.

Солнце, которое всю его жизнь всходило совсем в другом окошке избы и, медленно перемещалось по другому боку печи, уплывало к закату, определяло весь ход бытия. А тут вдруг с грохотанием прошло стремительно совсем по-другому кругу. Ни до, ни после никто так точно из тех, кто видел чудо, не передал сути происшедшего на Тунгуске, как Степан Иванович. Удивительно ясным стало для меня то тайное действо, следы которого годами искал я среди таёжной нежити…

Конец ознакомительного фрагмента.