Девочки с Венеры, а мальчики… с дуба рухнули?

— Отлично, мамочка. Ты лишаешь меня самого дорогого. Сначала любимого парня, потом любимого кота. Ты эгоистка. Я не могу бросить Робби. Он секс-символ и требует постоянного контроля.

Но мама молча ушла к себе в комнату.

Ангус гордо вылез из мешка и пошел на кухню подкрепиться. Он урчал как пушистый мотор и был очень доволен жизнью. Потом на кухню приволоклась Либби — в пижамке и со своим любимым «одеялком» — это она так называет мамин старый гигантских размеров бюстгальтер. Подгузник у Либби сполз, проник под штанину и превратился в пухлый наколенник. Не хватало еще, чтобы она тут наложила в штаны.

— Либби, пойди к маме, пусть она поправит тебе подгузник, — говорю.

— Плахой мальчик, — сказала мне Либби, поцеловала Ангуса в нос и потащила его к себе в комнату.

И как он ей такое позволяет, ума не приложу! Он мне вчера чуть руку не откусил, когда я хотела помыть его миску с остатками еды.

Понедельник, 19 июля

11.00

Я в полном ауте. Прошло уже полтора дня с тех пор, как мы поцеловались с Б.Л, и у меня началась поцелуйная ломка* (См. «Джорджиальные словечки») — губы сами собираются бантиком.

Как бы мне увильнуть от поездки в Новую Зеландию? Я уже начала принимать меры — устроила голодную забастовку (не считая одного «Джемми Доджерс») (См. «Джорджиальные словечки»).

14.00

Звонит телефон. Мама орет из ванной:

— Джи, сними трубку. А я ей в ответ:

— Можно быть чистым снаружи, но грязным внутри!

— Джорджия, сними трубку! — сердито повторяет мама.

С трудом поднимаю себя с кровати, плетусь вниз к телефону:

— Алло, отель Разбитых Сердец слушает. А в ответ только треск, шипение и завывание…

— Алло! Алло! — ору я.

И вдруг откуда-то издалека доносится:

— Черт!

Это голос моего отца (я еще называю его фати (от немецкого «фатер»). Фати звонит нам из Новой Зеландии, и, как всегда, он не в духе.

— Джорджи, что ты кричишь? У меня чуть барабанные перепонки не лопнули.

— А ты что молчишь? — возмущаюсь я.

— Неправда, я с тобой поздоровался.

— А я не слышала.

— Потому что ты кричала.

— Я не кричала, а говорила «алло», — огрызнулась я. — Я не могу одновременно говорить и слушать.

— А вот у нормальных людей это получается.

Ну вот, опять пошло-поехало, все у него не так.

— Мама в ванной, — говорю я.

— Ты хоть меня узнала? Помнишь меня?

— Помню. Ты такой… толстопузик со смешными усами.

— Джорджи! Ты меня удивляешь. Не груби отцу и позови маму. И чему вас только в школе учат!

Я убрала трубку от уха и крикнула:

— Мутти, там какой-то дяденька звонит, утверждает, что он мой фати, но что-то я сомневаюсь, уж больно он ворчит.

Мама вышла из ванной в трусах и лифчике, волосы мокрые. Да-а, ну и грудь у моей мамочки, как ее не заносит на поворотах.

— Предупреждаю, что у меня трудный возраст, который называется нежным, — говорю я и передаю маме трубку. И под ее сердитый взгляд ухожу к себе и слышу:

— Здравствуй, любимый. Что? Да знаю… Да, я знаю… И не говори. Теперь понимаешь, каково мне с ней? Просто кошмар…

Очень мило. Между прочим, никто не просил производить меня на свет. Да и появилась-то я только потому, что мои родители… Даже представить противно.

У меня в комнате

14.10

Их разговор слышен даже отсюда:

— Я знаю, Боб… Я знаю, знаю… Знаю… И о чем это они? Я кричу из комнаты:

— Предупреди его, что я никуда не поеду!

Наверное, отец услышал мои слова, потому что в трубке раздался громкий писк. Ну и буйный же у меня папочка. Однажды я потихоньку добавила в его пиво «Лагер» пену для бритья, но отец не понял юмора, орал как резаный: «Дура!» и все такое. Он что, не понимает, как это отразится на моем здоровье и что потом ему же придется выложить за лечение кучу бабок. Если только я прежде не склею ласты.

14.30

Упорно не снимаю пижаму, слушаю грустную музыку.

На пороге нарисовалась мама:

— Можно?

— Нет.

Но она присела на краешек кровати и погладила мою ногу.

— Ууу… — протянула я и отвернулась.

— Солнышко, — сказала мама, — да, у тебя трудный возраст… Но это шанс, понимаешь? У твоего отца все пойдет по-другому.

— Что у него пойдет по-другому? Он что, похудел? Или сбрил усы? Нет. Он все равно останется толстым и усатым, тебя же это устраивает. Так что пускай возвращается.

— Джорджия, не груби, это не смешно.

— Очень даже смешно.

— Нет, не смешно.

— А кто смеялся, когда Либби назвала соседа дрочилой?

— Либби всего три года, и она не знает значения всех слов, для нее оно такое же, как «папа», например. Слушай, постарайся воспринять нашу поездку как приключение.

— Это как если бы я пошла в школу и попала под автобус?

— Ну да… Черт, да нет же! Джорджи, пожалей ты свою мамочку.

Я промолчала.

— Пойми, наш папа не может найти здесь достойной работы. А ведь он должен думать о своей семье.

Я все молчала. Горестно вздохнув, мама ушла.

Жизнь — голимая жестокость. Разве она не видит, что мне ну никак нельзя сейчас уезжать? Конечно, не видит, она же глупая. Умом я точно не в нее, со своими хорошими отметками по… эээ, ну ладно, проехали. Зато мама от души наградила меня «лохматобровым» геном. Она сама без конца выщипывает свои брови, чтобы одну сплошную бровю превратить в две, и меня обрекла на пожизненное выщипывание. В прошлом году я случайно сбрила брови, и они растут теперь с удвоенной силой. Если ими не заниматься, они так попрут, что станут препятствием для глаз. А Джаске повезло — у нее аккуратненькие бровки.

И уж коль речь зашла о наследственности, боюсь, что мама наградила меня еще «большегрудым геном». Моя грудь растет как на дрожжах, и я того гляди догоню маму, и на меня все будут оглядываться.

Пару лет назад мы плыли на пароме во Францию, мама стояла у парапета и смотрела на воду. А папа ей сказал:

— Дорогая, отойди от края, ты представляешь угрозу для навигации. (См. «Джорджиальные словечки»).

17.00

Мне в голову пришла гениальная идея. Простая, как кактус. Я попрошусь остаться, чтобы следить за домом и Ангусом, а то мало ли что — воры, поджигатели, сквотеры (3) …

3

Сквотеры — люди, незаконно вселяющиеся в чужое жилище.