Девочки

— Надя Франк! Надя Франк! — Шкот, сидевшая сзади Нади, дергала задумавшуюся девочку за пелеринку. — Смотри, Нот плачет.

Франк подняла голову, посмотрела на классную даму и тихо, голосом, полным волнения, проговорила:

— Нот плачет?!

Минуты две почти все девочки глядели на классную даму, а Нот, ничего не замечая, сидела, все так же подперев голову рукой, и слезы, одна за другой, падали на дубовую доску кафедры. Без слов, без малейшей попытки привлечь к себе детей Нот покоряла их своими слезами. Чуткие детские сердца понимали скорбь одинокой женщины, с крайней парты встала Русалочка и первая подошла к Нот. Она опустилась одним коленом на ступеньку кафедры и прижалась головой к высокому столу.

— Это правда, что Женина мама умерла? — спросила она по-французски.

— Да, да, умерла! — Нот быстро вытерла платком глаза.

— А у вас есть мама? — Классная дама почти испуганно взглянула на Русалочку; за ней стояли уже другие девочки, и в первый раз в детских глазах она увидела грусть и ласку, без малейшего луча задорной насмешки.

— Вы откуда родом, mademoiselle? — спросил другой голос.

— А у вас там хорошо? — добавила третья; и Нот, ожившая от этих вопросов, видя себя окруженной детьми, встрепенулась, румянец разлился по ее лицу, глаза оживились, и она начала рассказывать, спеша, прерываясь, счастливая, как человек, который впервые высказывает громко все накипевшее на душе. Дети узнали про бедного школьного учителя, вдового, с громадным количеством детей, про Каролину, старшую сестру m-lle Нот, которая служила матерью всем этим сиротам, про городок на южном берегу Франции, где в воздухе так чудно пахло солеными волнами, где закат пурпуром разливался в открытом море, узнали и о том, сколько горя пережила эта некрасивая, смешная m-lle Нот, когда еще неопытной, молоденькой девушкой приехала в Россию добывать хлеб для своей семьи.

* * *

Лосева поспешно спускалась вниз, пепиньерка шла рядом с ней, мучительно отыскивая и не находя ни одной фразы, которой могла бы приготовить девочку к ожидавшему ее роковому известию. Так миновали они швейцарскую, из-за стеклянных дверей которой величественно глядел на них Яков в красном. Прошли нижний коридор, и дежурная горничная ввела их в маленькую прихожую квартиры Maman. В голубой гостиной на диване сидела Maman в синем шелковом платье и в белой кружевной косынке на голове, рядом с нею на кресле сидел отец Лосевой, и Жене сразу бросились в глаза утомление, тоска и придавленность, выражавшиеся в каждой черте его лица. Девочка, забыв всякий этикет, сделала только боком кривой реверанс Maman и бросилась на шею отцу.

— Папа, ты чего? Ты что? Мама? Отец прижал ее голову к груди.

— Мама?

— Ma ch`ere enfant, [91] — тучная баронесса поднялась с дивана и подошла к ней, — calmez-vous, [92] посмотрите на вашего отца, пожалейте его.

Девочка даже не слыхала этих слов, ее широко раскрытые глаза читали страшную весть на лице отца; еще раз упавшим голосом она повторила:

— Мама?

— Мама скончалась сегодня утром.

91

Мое дорогое дитя.

92

Успокойтесь.

— А-а!

Детское горе ложится камнем на душу, ребенок еще не умеет его подавлять. Женя забыла, что она уже «зеленая», что перед ней сама Maman, она жалась к отцу, повторяя: «Мамочка, мама, мама». Слезы обливали ее лицо, она сморкалась в передник, утиралась им, захлебывалась и отстранялась плечами и руками от пепиньерки, старавшейся успокоить ее.

— Ты, Женюрочка, не плачь, мама… того… уж очень страдала… ей лучше… там… а вот… у меня дом ведь Гриня один…

Женя оборвала рыдания; брату ее было всего пять лет.

— С кем же он теперь, папа?

— Да с няней, с Василисой.

— Папа, домой! Слышишь, папа! Да?

— Да, вот баронесса так добра, позволила тебе завтра дня на два…

— Завтра?! — Женя снова зарыдала и вдруг бросилась на колени перед начальницей. Инстинктивно, не называя ее больше Maman, она только лепетала:

— Прошу вас, дорогая, добрая, прошу вас, пустите меня… туда, к маме… к брату… теперь… сейчас… пустите меня!

Эти просьбы «по-русски», эти сердечные слова, были так необыденны, так нарушали институтскую дисциплину, что Maman взволновалась; желая покончить с тяжелой сценой, она дала свое согласие, послала пепиньерку распорядиться о пальто, шляпе и приказать Якову послать за каретой, и наконец Женя, не переставая вздрагивать, всхлипывать, вышла с отцом в швейцарскую и уехала.

* * *

Maman удержала около себя пепиньерку.

— М-lle Панфилова, вы кончили курс с золотой медалью и уже три года служите пепиньеркой, поэтому вы можете понять, какую важность имеет для меня сегодняшняя сцена; она показала мне, до чего плохо укореняются в детях дисциплина и хорошие манеры. Девушка воспитанная не растеряется ни в каком случае, а эта чуть не брыкается, сморкается в передник, кричит. Ведь это дикарь какой-то! Вот, при первом печальном случае все воспитание сошло с нее, как не бывало. Где она набралась таких манер? Горе горем — я ему сочувствую, — а приличие приличием, на то их и воспитывают.

Пепиньерка, девушка лет двадцати двух, некрасивая, с желтоватым цветом лица, с сухой шеей, сирота, которая воспитывалась здесь на казенный счет, стояла перед Maman неподвижно, не спуская с нее своих серых глаз; воспользовавшись паузой, она заговорила вкрадчиво и размеренно:

— Maman, по Лосевой судить нельзя, она поступила прямо в пятый класс уже тринадцати лет, подготовка была хорошая, но никаких манер, прямо из деревни, где она росла. Я помню, что когда она поступила, то не умела ни танцевать, ни делать реверансы.

— Да, да, помню, скажите m-lle Нот и m-lle Билле, ее классным дамам, что, когда Лосева вернется, на ее манеры надо обратить особое внимание, — и Maman, в сущности добрая и сердечная, но неумолимая насчет манер, величественно подала пепиньерке руку.

Та присела по всем правилам искусства, нежно поцеловала пухлые пальцы и на цыпочках вышла.

Когда Панфилова вернулась наверх, девочки уже отпили вечерний чай и разошлись по дортуарам. Увидев пепиньерку, старшие бросились к ней.

— Что Лосева? Где Женя? — вопросы сыпались со всех сторон, но Панфилова поджала губы и прошла в комнату m-lle Нот.

— Гордячка! Дрянь! Мышь бездушная! — кричали ей вслед обозленные девочки.

— Ведь вот! — крикнула, захлебываясь от злости, Франк. — Своя-своя, всего два года как кончила курс, а злющая, как три синявки! Ну, подожди же, изведу я тебя когда-нибудь. Слушай, Евграфова, у тебя там в ее классе есть кузина, узнай-ка, кого обожает эта вешалка!

Девочки стали шептаться, замышляя одну из египетских казней над бездушной пепиньеркой.

— Медамочки, — сунулась между ними Бульдожка, — а может быть, она тоже как Нот?

— Что как Нот?

— Да тоже, снаружи холодная, а внутри теплая, ведь у Панфиловой-то ни отца, ни матери, ни души; выходит, казна ей платье белое сделала, я так слышала.

— Правда, и мне говорили, — поддакнула Франк, и девочки, забывшие уже о мщении, строя предположения о том, куда делась Лосева, разошлись по своим кроватям.