Девушка конец света (Рассказы)

— И сейчас работает? — спросил он.

— Конечно. Но если не нравится, скажите. Я могу ее выключить.

— Да пусть работает. Мы красивые, камер не стесняемся.

Брат захихикал и посмотрел на свою спутницу. Поскольку мы уже изрядно выпили, то открыли все окна в машине, чтобы они не запотели. Откуда-то доносилось равномерное постукивание. Мои волосы развевались на ветру. Машина Чон Хёна миновала район Ханнам-донг и выехала на дорогу Соволь-киль. Из радиоприемника лилась ария «Овцы могут спокойно пастись» из кантаты Баха. Я слушала музыку, смотрела из окна в темноту и снова называла его «милый Чон Хён». Опять «милый Чон Хён». Слезы потекли из глаз. Стоило мне разреветься, Чон Хён, умудряясь смотреть и на меня, и на дорогу одновременно, протянул руку и сжал мое запястье. Я скинула его ладонь, но он вновь дотронулся до меня. Я отвернулась и стала разглядывать мелькавшие за окном деревья. Брат, не подозревая о моих слезах, о чем-то весело болтал на японском со своей женой.

Мы проехали мимо недавно сгоревших южных ворот Намдэмун, обогнули площадь перед зданием парламента, доехали аж до перекрестка у ворот Кванхвамун и снова выехали на дорогу Чон-но, объехав таким образом подножье горы Намсан по кругу. И только после этого свернули к отелю «Башня», где остановились молодожены. Пока мы ехали, Чон Хён поделился своими воспоминаниями. Каждый раз, когда его отец приезжал в Сеул, например на свадьбу каких-нибудь родственников, он предлагал сыну подняться на Намсан, если останется время. Однажды они с Чон Хёном уже подъезжали к восьмиугольному павильону внизу башни, когда по радио в такси, в котором они ехали, вдруг зазвучала сирена и передали срочное сообщение о введении чрезвычайного положения на всей территории страны, поскольку на границе с Северной Кореей над Желтым морем был замечен летающий объект. О башне на Намсане можно было забыть, поэтому они сели в павильоне и стали ждать, когда отменят воздушную тревогу. Пока они ждали, отец сказал Чон Хёну: «Если вдруг случится война, мы можем потерять друг друга, поэтому нам нужно сейчас обменяться каким-нибудь секретом, чтобы мы смогли узнать друг друга, когда встретимся вновь. Давай, ты первый. Расскажи мне что-нибудь, чтобы я смог убедиться, что это именно ты, если мы встретимся через несколько десятков лет». Чон Хён задумался, что бы такого рассказать. Например, вторые пальцы на ногах и на руках у него были длиннее, чем все остальные, еще у него была родинка на внутренней стороне бедра, а волосы он мог укладывать на любую сторону… что еще?..

Тем временем мы подъехали к отелю. Брат протянул мне маленькую жестяную коробочку.

— Что это?

— Я нашел ее, когда делал в доме генеральную уборку перед свадьбой. Твоя бабушка складывала в эту коробочку свои сокровища, когда училась в начальной школе. Теперь, когда бабушки уже нет в живых, я хочу, чтобы сокровища хранились у тебя.

На коробочке был нарисован пастух и стадо овец, мирно пасущихся на лугу. Местами рисунок уже стерся. Судя по тому, что с одной стороны было выгравировано название церкви, эта коробочка была подарком для прихожан. Я открыла крышку, чтобы посмотреть, что за сокровища хранились внутри, но тут брат тронул меня за плечо и сказал, что следующим утром им надо рано уезжать, поэтому они уже пойдут спать.

— Завтра утром? Куда?

— На пароме из Инчхона в Китай, в город Тяньцзинь. У меня там друг живет. Сестра, я и по-китайски говорю. Чуть-чуть.

Я убрала жестяную коробочку в сумку и помахала рукой молодоженам, вышедшим из машины. Они весело засмеялись и помахали в ответ. Чон Хён попрощался с ними. Проводив взглядом удаляющуюся парочку, я спросила у него:

— Интересно, в Китае тоже есть несколько степеней вежливости в языке?

— Нет, но речь там делят на официальную и нет. Куда теперь? — спросил он, снимая машину с ручного тормоза.

— Домой.

— Адрес тот же?

— Ага.

Я вжалась в кресло и снова уставилась в окно. Однако Чон Хён, вместо того чтобы ехать, стал возиться с камерой. Я посмотрела, не хочет ли он повернуть ее в мою сторону.

— Что ты делаешь?

— Камеру выключаю.

— Зачем?

— Но это же смешно! Мы с тобой. А если ты снова заплачешь? Вдруг кто из знакомых увидит, что тогда?

— Оказывается, это смешно?! Мне все равно, делай что хочешь.

Некоторое время я смотрела в окно, потом резко выпрямилась и выпалила:

— Да ты же просто испугался, что твоя новая подружка увидит.

— Нет.

— Ты, оказывается, более предусмотрительный, чем кажешься.

— Я же сказал, что нет.

Хотя Чон Хён и сказал «нет»… Всю оставшуюся дорогу до дома я говорила о великолепном сопрано, которое мы слушали недавно на дороге Соволь-киль. О том, как этот прекрасный голос успокоил мою израненную душу. О том, что, пока я слушала арию и думала о красоте городских огней, мерцающих вдалеке, ко мне вернулась вся тоска одиночества, которую я переживала весь год, и захлестнула меня. О том, как долго внутри меня жила память о нашем расставании. О том, что, пока звучала ария и даже после того, как она закончилась, я радовалась ветру, который хлестал меня по лицу. А потом я вспомнила, как наблюдала на рассвете за алыми языками пламени, за черным дымом и летящими снизу струями воды. И о случайно прочитанной строчке письма, которое мне встретилось вскоре после этого. «Моему отцу и папочке», — начиналось письмо. «Папочка, я по тебе очень скучаю. Это единственное, что сейчас есть в моей душе. Очень хочу тебя увидеть, папочка. Пожалуйста, хотя бы приснись мне. Я обниму тебя всей душой и никогда не отпущу. Я не смогу оставить тебя и никогда не отпущу. Я буду повторять тебе „Папа, я люблю тебя!“» — так оно заканчивалось^[12]. Я сказала, что плакала тогда как раз из-за того, что вспомнила эти строки из письма.

А потом говорил Чон Хён. Рассказывал, каким ничтожным он считал свое существование, когда начинал работать таксистом, и что он радовался, видя, сколько еще людей живет в этом мире. О том, как часто люди бубнят что-то себе под нос, сидя на переднем или заднем сиденье такси. О том, что, даже не глядя на пассажира, по одному только запаху он может определить, что человек ел на обед, какое у него финансовое положение, где он работает, — и от этого становилось одиноко. А потом однажды на рассвете он увидел, как свирепствовал тот страшный пожар. И о том, каким темным видится ему его будущее. Я очень внимательно слушала все, что говорил Чон Хён. Старалась не пропустить ни слова. Изо всех сил пыталась понять, о какой темноте в будущем он говорит. А еще я думала: какое счастье, что в Сеуле есть хоть один таксист, которому не нужно подробно объяснять дорогу к моему дому, и что, как только я приду домой, я обязательно открою жестяную коробочку, чтобы узнать, какие сокровища прятала там моя бабушка, когда была маленькой.

СЧАСТЛИВОГО НОВОГО ГОДА

Был канун нового года. Весь день небо закрывали низкие облака. И хотя я заранее знал о том, что к нам приедет иностранец, друг моей жены, с которым она любила разговаривать, индиец по имени Сатбир Сингх, я все равно смутился, когда действительно увидел его, открыв входную дверь. Он был родом из Пенджаба, а я до тех пор не то что пенджабца, вообще ни одного человека из Индии не встречал. Честно признаться, я даже не представлял, в какой части Индии находится Пенджаб. И я впервые видел такую длинную неопрятную бороду и пожимал такую влажную потную руку.

Однако больше всего меня обескуражил и в некоторой степени расстроил его ужасный корейский. Конечно, я не рассчитывал на то, что индиец, приехавший сюда на заработки, будет говорить по-корейски так же бегло, как мы сами. Тем не менее я полагал, что он достаточно хорошо знает язык и может хоть как-то поддержать разговор. И, разумеется, я даже не предполагал, какой это станет помехой для нашего с ним общения. Поэтому, не зная, как поступить, я просто стоял и смотрел на него, на его ярко-розовый тюрбан, темные, угольного цвета глаза, лицо, наполовину скрытое бородой.

— Я не мочь носить тюрбан каждый день, — начал Сатбир. — Корейцы это не любить. От завода один час надо ехать в автобус. В автобусе пьяные говорить «Аль-Каида». В автобусе есть придурки. Правда же? Сегодня праздник — я носить тюрбан.

Меня немного удивили его слова. Не то, что он надел тюрбан, потому что сегодня праздник, и не то, что он сказал про придурков в автобусе. Меня удивило его «Правда же?» — вопрос, который часто используют женщины, ожидая услышать подтверждение своих слов в вежливой дружеской беседе. Поэтому, даже не пригласив его в дом и не сказав, что рад встрече, я долго стоял, держась за дверную ручку, и расспрашивал его про корейский язык. Он объяснялся на смеси двух языков — английского и корейского, но поскольку я практически не говорил на одном, а он — на втором, то из всего его рассказа я понял только, что он и еще двенадцать пенджабцев, большая часть из которых были сикхами, жили все вместе в контейнере около мебельной фабрики, где работали, поочередно готовили еду, к которой привыкли дома, и поэтому незнание местного языка для них было «ноу проблем», но у Сатбира была какая-то своя причина, по которой он решил выучить корейский и пять месяцев назад стал посещать языковые курсы для рабочих-иммигрантов.

Не знаю, много это или мало — пять месяцев изучать чужой язык, но что для человека родом из Пенджаба пять месяцев — это ничтожно короткий срок, я узнал, стоя в дверях своего дома и пытаясь поговорить с этим мужчиной. Я также знал, что за эти пять месяцев он сблизился с моей женой, хотя я никак не мог понять, почему вообще они подружились; но после того, как я лично познакомился с этим человеком, меня скорее начал мучить вопрос не «почему?», а «как?». Когда я спросил его об этом, он снова начал подробно рассказывать о своих занятиях по корейскому языку, но это оказалось повторением всего того, что я уже слышал раньше. А потом он стал сбивчиво рассказывать, как однажды стоял один посреди площади, заполненной, словно густым дымом, звуками корейской речи, и почувствовал, как начинает задыхаться от всего этого…