Девяностые

И тем большую выразительность в такой обстановке приобретали работы Олега. Лента давала интересные и неожиданные цветовые эффекты, она переливалась, меняла оттенки, настроение картины. Посмотришь под одним углом – ягоды на натюрморте перезрелые, сморщенные, свинцовые; под другим – нежно-желтые, сочные.

– Ух ты! – вырвалось у Сергея, когда хозяин поставил на шаткий, кое-как стянутый проволокой стул очередную работу.

Это был пейзаж – «Страна Чумия», – сделанный из обрезков, из мелких, как бы случайных кусочков, но в итоге получилась потрясающая композиция… Холодные осенние скалы нависли над темно-синей, почти черной рекой. Сухие травы гнутся по ветру; они на переднем плане, их стебли словно бы режут картину… И на крошечной площадке земли между рекой и скалами стоят три чума, в каких живут на пленэре минусинские художники. Ветер пытается повалить их, сорвать войлок, а они держатся, не сдаются… Всё – скалы, волны, тучи, травы, жилища – кренится в одну сторону, толкаемое ветром, и лишь одинокая птица борется с ветром, летит навстречу ему. Но вот-вот она перевернется, сдастся ветру, и он понесет ее прочь…

Девятов слушал восхищенные слова товарища и грустно усмехался, видимо, вспоминая, как собирал деньги, трясся сначала над каждым сантиметром этой ленты, а потом так быстро и глупо истратил ее.

Сергей и не заметил, что просидел у Девятова больше двух часов, и теперь, если ехать в деревню, не получалось сделать многое из запланированного. Скорее пошел в художественную школу за вещами.

Попал как раз в перерыв между занятиями; в учительской сидели преподавательницы, пили чай. Из мужчин здесь теперь никто не работает, хотя когда-то преподавателями были и Лёша Пашин, и Олег Девятов, и Юрик Пикулин…

– О, кто пожаловал! – встретили Сергея. – Присаживайся, как раз к чайку.

– С удовольствием…

Спрашивали, как устроился, о людях, о доме; вопросы женщин были практичнее, чем у друзей, и Сергей незаметно разговорился, поведал планы перебраться в деревню насовсем. Подмывало и о Наде рассказать, но сдержался; когда вчера о ней упомянул, стало как-то неловко, стыдновато за свои слова «и женщина намечается». Промолчал.

– Извините, на автобус пора! – спохватился, когда узнал, что уже третий час. – Собраться еще надо… Спасибо.

В натюрмортном фонде – узкой комнате с двумя рядами набитых всякой всячиной стеллажей – хранились его пожитки… Сергей взял мольберт-этюдник, в котором оставались кисти и полувыдавленные тюбики; отыскал свой второй свитер, прожженный в нескольких местах сигаретой и искрами костра. Прихватил кой-какую посуду (служащую натурой для натюрмортов) – нужно же вернуть Филипьеву его кастрюлю, тарелку.

…Проходя мимо гастронома по пути к автовокзалу, вспомнил о яблоках для Надиных ребятишек. Надо было бы в «Кооператоре» взять, там они дешевле и красивее, но «Кооператор» остался далеко позади, за протокой… До окончания перерыва в магазине оставалось минут десять. Сергей присел на оградку, отделяющую тротуар от проезжей части, закурил. Чувствовал тяжесть, усталость, опустошенность. Его избушка сейчас представлялась сказочно уютной и тихой, надежной и словно бы оберегающей, защищающей от напрасных разговоров, походов, суеты, пустой траты времени и тщетного ожидания чего-то важного и полезного. А там он, кажется, будет знать, что ему делать, как правильно жить, и он радовался этому настроению, торопил время, гнал, гнал вперед минуты.

Нет никаких следов позавчерашнего снегопада, совсем январской вьюги. Погода солнечная, улицы почти просохли, лишь кое-где большие лужи будут стоять еще долго, до мая. На газонах нежная шерстка травы, в огородах натягивают на каркасы теплиц целлофан, вскапывают грядки, сооружают парники… В Минусинске и его ближайших окрестностях климат, за редким исключением внезапной стихии, мягкий, и посадками начинают заниматься с середины апреля… И Сергей, зараженный оживанием природы, растущей, кажется, на глазах травой, купил у сидящей возле дверей гастронома старушки по пакетику семян редиски, морковки, лука-батуна, стакан зубцов чеснока.

Глава четвертая

Все было благополучно, в избушку забраться вроде как не пытались; забытая ножовка так и лежала на крыльце у порога. Сергей включил плитку, растопил печь, лег, растянулся на кровати…

Надиным ребятам он купил по килограмму яблок «Голден», а Наде лимонов к чаю. Но к ним решил сходить позже, часов в девять, чтобы взять заодно молока; съестных припасов у него не было, кроме картошки, гречневой крупы и полбуханки чёрствого хлеба. С деньгами тоже дела обстояли не очень-то.

Заварил чай, долго сидел за изучением рисунков и начатых картин. Перерыв в работе, смена на пару дней обстановки пошли на пользу. Теперь Сергей яснее видел недостатки, упущения и, главное, казалось, понимал, как их исправить, что именно необходимо добавить, убрать… Завтра утром пораньше пойдет дописывать пейзаж; солнце как раз будет слева, там где нужно: от построек лягут длинные тени, на прошлогодней траве еще изморось, земля скована ночным дыханием зимы, но какие-то два-три часа – и она опять оживет, разомлеет на солнце… И нужно торопиться, последние дни такие, скоро вовсю полезет трава, прилетят скворцы, деревья нальются соком, подернутся зеленоватой пылью набухающих почек; скоро закончится переход от зимы к весне, начнется новый период и будут новые пейзажи… А «Молочница», вторая начатая вещь, уже почти что готова. Сейчас он новыми глазами смотрел на нее и радовался удаче; оставалось выписать кое-какие детали, и будет отлично.

Да, Сергей был рад и своему возвращению, и тому, что не случилось того часто происходящего разочарования, какое происходит, когда по прошествии времени, получив новые впечатления, анализируешь результаты своей работы. Он был почти уверен: он на верном пути, и сбить его с этого пути обстоятельствам, или чьему-либо мнению, или собственным размышлениям будет трудно.

И помчались дни. Каждое утро Сергей выходил с мольбертом из дома, находил интересное место (с тем пейзажем он справился в один прием – всё стало ясно и легко, когда очутился перед натурой с красками и холстом) и писал. Остатки палисадника были разобраны, из штакетин сделаны подрамники; холст, которого казалось вначале так много, теперь почти иссяк, краски, грунт тоже таяли на глазах. Но Сергей не особо расстраивался – нечасто бывает такой подъем, и он знал, что подъем этот скоро закончится, его сменит апатия, а потом наступит период осознания того, что было создано почти бессознательно, в порыве вдохновения, а плоды вдохновения иногда бывают смешны и нелепы на трезвый взгляд.

Филипьев, узнав, что сосед у него художник, снова стал часто заходить, разглядывал рисунки, картины, курил, пил чай. Узнавал знакомые места и радовался: «А-а, так это за речкой, где еще колесо от “Кировца” на берегу лежит! Так?.. Ну я и говорю, там вот березки такие. Похо-оже!..» Когда Сергей показал ему рисунок счастливого парня с бутылками на крыльце магазина, Филипьев долго хохотал и просил подарить: «Димка-то Глушенков прославился! Ха-ха! Точно он, весь он тут, с потрохами!.. Подари, Сереж, я ему покажу. Вот, скажу, Димка, допился, что уж художники тебя зарисовывать стали… Нет, схвачено-то как, а!» В конце концов Сергей подарил ему этот набросок, но попросил Димке пока не показывать. Мало ли как отреагирует…

С Надей отношения были прежними. Раз в три-четыре дня он приходил за молоком, иногда оставался выпить чаю, засиживался у нее до позднего вечера. То Надя о чем-нибудь рассказывала, то Сергей – о своей жизни, о друзьях-художниках, о Красноярске, Норильске… Очень удивляло Надю и не верилось ей, как люди по собственной воле могут жить посреди тундры, где по восемь месяцев в году лежит снег, а лето всего-то не больше двух месяцев. «Слышу вот по радио: “Норильск, Норильск”, комбинат там уникальный какой-то, а так не представляла, – говорила она почти с испугом, – не задумывалась о людях. И при теперешнем времени как им там… Вы пишите, зовите родителей-то сюда, хоть и тут не очень сладко, но хозяйство можно иметь, картошку вот посадить, а там… О-хо-хо…» Горестно качала головой…

Борис и Оля так же избегали Сергея – поев, обычно сразу уходили в другую комнату; Оля все так же искоса поглядывала на гостя, молча принимала конфетку (Сергей купил с полкило карамели и угощал ею девочку, Борису же передавал через Надю), и лишь после маминого вопроса: «А что надо сказать?» – отвечала коротко: «Спасибо». И никогда конфету при Сергее не ела, а клала на стол рядом с сахарницей.

Холодное отношение к нему детей немного задевало его, хотя он помнил, как недоверчиво сам относился в детстве ко взрослым, а им, без отца, было, конечно, еще тяжелей, и он, приходящий к их маме мужик, – им, мягко говоря, не особо приятен. А Надя, приветливая и радушная, чуть ли не силком затягивала на чай, делала все возможное, чтобы ему было уютно в ее доме, приятно и интересно общение с ней… Она просила принести посмотреть работы, но Сергей не решался, да и не было желания утверждаться в ее глазах художником, он хотел быть для нее просто соседом, таким же крестьянином, как и она, на деле же постоянно сбивался на разговоры о живописи, о том, какое удивительное место нашел совсем рядом, и нужно пойти туда завтра и порисовать… «Покажите как-нибудь, Сергей Андреич, никогда настоящего рисунка не видела, – уговаривала Надя. – Вот Василий-то Егорыч все рассказывает, как вы рисуете, а мне ведь тоже поглядеть охота. Только этот, с Димкой, и видела – он показал. И смешно и грустно нарисовано… Жалко его – гибнет парнишка совсем…»