Девяностые

– Не знаю… Какая-то вы… усталая, скорбная…

Сергей почувствовал, что сказал не то, кашлянул.

– Будешь тут усталой, – отозвалась Надя, тяжело подняла бидон, стала наполнять банку.

– Может, что нужно помочь? Вы скажите… Я все равно без дела сейчас… не знаю, чем заняться…

– Да что тут помогать…

И Сергей закончил мысленно: «…тут работать надо».

Надя подала ему банку с традиционным: «Вот, пейте на здоровье». Он, кивнув, тоже традиционно ответил: «Спасибо». У двери замялся было, еще глянул на Надю, кашлянул, а потом медленно пошел через двор к калитке под ленивый собачий лай.

…Пытался было рисовать, но не получалось; всё сделанное за прошедшие две недели казалось отвратительным, лживым, поверхностным. Хотелось водки, тянуло к друзьям. Сидеть сутками, борясь со сном, говорить, смотреть их работы, заряжаться… И снова против воли всплывали другие мысли… Может быть, необходимо было сказать ей, именно сегодня необходимо?.. Может, она ждала его слов?.. Но как?.. И вообще, нужно ли?.. И ее дети… Он должен стать их отцом?.. К своему ребенку он ничего не чувствовал, а тут двое чужих, уже все понимающих, помнящих… Боре лет десять, кажется… Нет, всё это чепуха, просто надо делом заняться… Сергей хватал карандаш, но карандаш в руке не держался.

…В окно осторожно, коротко стукнули. Он вскочил, отогнул одеяло-штору, увидел на стекле отражение своего перепуганного, заросшего бородой лица. Побежал в ограду. Отодвинул слегу, открыл калитку.

– Забыла совсем… извините. Пасха же завтра, – бормотала Надя, протягивая миску с яйцами. – Завтра с утра… я вот накрасила и забыла отдать… хотела еще… и забыла.

Сергей обхватил ее, сильно и жадно, словно разрушил ту стену, возле которой крадучись ходил последние дни, крепко прижал к себе. Стал целовать. Она молчала, не отвечая на его поцелуи, но и не отстраняясь, лишь зажмурила глаза, чуть приподняла лицо; в напряженной руке держала миску, стараясь ее не опрокинуть…

И что теперь? Убежала, шепча о детях: вдруг проснутся, а ее нет, испугаются, начнут искать… В темноте одевалась, бормотала невнятное… Сергей лежал на кровати, молчал, смотрел, как она путается в одежде, вдыхал приторный, сытный запах ее пота. Искал, что бы ответить – и не находил.

Что теперь? Ни он, ни она не почувствовали облегчения, обрушив стену, соединясь. Наоборот, стало тяжелее – будто стена эта, рухнув, придавила их, и нужно выбираться из-под обломков, расчищать, искать дорогу дальше…

Вот оделась, присела на край кровати, сетка раздражающе скрипнула. При слабом ночном свете лицо ее казалось красивее, глаза блестели, словно были сырые, губы подрагивали, пытались изобразить улыбку.

– Надя, – произнес Сергей, не зная, что сказать дальше; она приложила к его рту ладонь.

– Не надо… Всё хорошо… До завтра…

До открытия выставки оставалась неделя, нужно было срочно заканчивать картины.

Сергей решил выставить тот пейзаж с человеком на поле; ивы за клубом; вид со своего огорода – сосновый бор вдалеке, справа деревня, слева прозрачная березовая роща, а по центру – белое пятно замерзшего пруда как последний след отступившей зимы. Четвертая вещь – портрет Нади… Он давно делал зарисовки ее лица, но просить позировать не решался и теперь тоже не станет просить, да ей и некогда сидеть по несколько часов; этот портрет должен быть по памяти.

Рано утром пришел Филипьев.

– Тут пахать предложили. Как, будешь?

– Да, да.

– Ну, я тогда там открою, пускай заезжат.

Сергей надел штормовку, на улице еще прохладно, солнце только выползло из-за сопок. В огород, через проем легко снимаемых жердин, въезжал «Беларус», колеса глубоко вминались в сыроватую землю…

– За бутылку пашут? – уточнил Сергей у соседа.

– Ага. Можно деньгами.

– Тогда деньгами. Водки нет…

– Ну и ничё. Пасха сёдни, а у людей и выпить не на что… Вот и, – Филипьев кивнул на трактор, – зарабатывают.

Плуг медленно опустился. Из трубы вылетела струя черного дыма, «Беларус» зарычал, будто пугая землю, собирая силы для борьбы с ней, и рванулся вперед. Передние колеса приподнялись на мгновение, а потом еще глубже увязли, и трактор с усилием потащился по огороду. Из-под плуга длинно и ровно отваливалась полоса почвы. Разбросанный навоз терялся, растворялся в пахоте.

– Василий Егорович, я насчет картошки поговорить хотел, – глядя в сторону трактора, начал Сергей. – У меня с деньгами сейчас не очень… Может, в долг дадите мешка три, а осенью я верну с урожая…

Филипьев подумал, пожевал губами, согласился:

– Ну давай… и мелкая еще кака будет, отдашь… для свиней.

– Хорошо.

Закурили, следили за вспашкой.

– Но ты садить-то не торопись, – посоветовал сосед. – Еще заморозки могут ударить и в начале мая даже. Потом уж, числах в десятых. До октября, если бог даст, нарастет.

– Ясно… Пойду деньги возьму. Заканчивают уже, кажется.

– Давай-давай…

Весь день Сергей пытался работать над картинами. Делал мазок-другой, откладывал кисть, закуривал, ходил из угла в угол. Возвращался к холсту, долго смотрел на него и не мог продолжить. Голова то и дело переключалась на другое. Тянуло взять и побежать через улицу к Наде, привести сюда, снова ее почувствовать. Прошлый вечер представлялся нехорошим, жутковатым и все же с нетерпением вновь ожидаемым сном… Сергей косился в окно, где так медленно, трудно темнело. И его пугало и радовало, что Надя, один раз сорвавшись, а теперь одумавшись, остыв, не придет больше.

Но она пришла. Стукнула в окно, как вчера, Сергей побежал встречать. Как и вчера, обнял в калитке, целовал…

– Я вот собрала, – говорила Надя, доставая из сумки еду, – сейчас посидим, праздник отметим.

Она спокойно накрывала на стол, словно была здесь хозяйкой. Сергей, присев на корточки возле печки, курил, пуская дым в топку. Надя заметила это, улыбнулась:

– Дымите, ничего… Я к табаку нормально отношусь.

Он улыбнулся в ответ. Смотрел на хлопотавшую женщину и, когда мысли не отравляли восприятие, любовался ею. Она была сегодня нарядна, узкое платье делало фигуру стройней и тоньше, волосы зачесаны назад, собраны в шишечку… Что-то приговаривая, расставляла на столе кушанья: тарелку с холодцом, четверть печеного гуся, крашенные луковой кожурой яйца, бутылку водки, соленые огурцы, помидоры…

– А рюмок у меня нет, – сказал Сергей с сожаленьем, – и вилка одна…

– Я вилки взяла, – Надя обернулась к нему, и губы снова разъехались от улыбки, – и вот – тоже, – вынула со дна сумки две граненые стопочки. – Ну-с, Сергей Андреич, прошу к столу.

Она была умиротворенной и торжественной, будто сделала какое-то трудное и важное дело, добилась чего-то. И вот теперь можно отпраздновать…

«Гм, это Пикулин, кажется, двинул однажды, – вспомнил Сергей. – Что когда влюбляется мужчина, жизнь его перекашивается, почва под ногами трясется, и ощущение, что вот-вот всё развалится. А когда влюбляются женщины, то становятся спокойными – они нашли… Да, что-то в этом роде».

– Сперва надо стукнуться. – Надя выбрала из мисочки яйцо. – Давайте!

Сергей тоже взял яйцо, ударил по Надиному механически-равнодушно, додумывая свою нечистую, неприятную мысль; скорлупа на его яйце растрескалась, вмялась.

– Плохое выбрали, – смеясь объявила Надя. – Надо остренькое, вот у меня как. Им надежней.

– Да? Буду знать…

– Что ж, открывайте, наверно, бутылочку.

Выпивали, ели. Надя говорила почти без остановки, как будто нарочно не давая возможности заговорить Сергею.