Девять десятых судьбы

– Помиловании...
– повторил он медленно и раздумчиво, как-будто впервые услышал это слово и, вдруг рванувшись вперед, с силой ударил Главецкого кулаком в лицо. Главецкий отлетел в сторону и налету бросил куда-то скомканную бумагу. Кровь показалась у него на губах, тыльной стороной руки он вытер кровь, ощупал языком зубы и оглянулся.

Никого не было вокруг, только босой, несмотря на выпавший снег, мальчишка стоял в воротах и с любопытством ожидал продолжения драки.

Впрочем, никакого продолжения не было; Шахов с омерзением вытер запачканную кровью руку и быстро пошел в сторону.

– -------------

Поздней ночью он вернулся к своему отряду и никого не нашел.

Павловские казармы, в которых временно разместился отряд, были пусты.

В караульной команде ему передали клочок бумаги; на нем рукой Кривенки было нацарапано приказание немедленно ехать вслед за отрядом, отправившимся, согласно распоряжению Военно-Революционного Комитета, на фронт Гатчино-Царское Село.

IV

"Армия и красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих".

Огромная толпа, с вкрапленными в нее ротами солдат, пушками, грузовиками и телегами, двигалась по широкому, прямому шоссе, уже посеревшему от первого снега.

Мужчины с оружиями, со свертками проволоки, с патронташами поверх рабочей одежды, женщины с лопатами, с кирками, иногда с патронными сумками, шли на фронт.

У них не было офицеров, - ими командовала уверенность в том, что они отправляются умирать за революцию.

А за революцию нужно умирать весело!

На полях, по обе стороны шоссе, женщины и старики копали окопы и протягивали длинные цепи проволочных заграждений.

Отряды солдат шли не в ногу, высмеивая кое-как одетых красногвардейцев; кляня по обыкновению все на свете в бога, в душу и в мать, шли матросы.

За ними, разбрызгивая серую грязь, медленно ехали грузовики, с торчащими во все стороны штыками.

Кое-где встречались санитарные каретки, и женщины с перевязью Красного Креста, высовывались из-за зеленого полотнища и кричали что-то в толпу, размахивая руками.

Недалеко от Пулкова Шахов встретил крестьянскую телегу, медленно двигавшуюся по направлению к городу. Мальчик с лицом белее полотна сидел на ней, согнувшись над разорванным животом; он монотонно кричал, мотая головой.

Далеко к северу разорвались тучи, и на плоской, болотистой равнине замаячили в пепельном утреннем свете квадратные очертания Петрограда.

Оттуда еле слышно доносились тревожные завывания фабричных гудков: армия и красная гвардия революции нуждались в немедленной поддержке рабочих.

V

– Шах.

...............

– Вы думаете о вашей даме и забываете о вашем короле.

– Вы не угадали; я потому и играю так плохо, что слишком много думаю о моем короле.

Француз вскинул глаза; Тарханов вежливо наклонил голову и переставил фигуру; он играл белыми: его королю грозил мат, а он только-что объявил шах королю противника; это значило, что он не потерял еще надежды выиграть партию.

Это было вечером двадцать седьмого октября.

Не прошло еще и суток, как Гатчина была занята "Верховным главнокомандующим, прибывшем во главе войск фронта, преданных родине и революции".

Офицеры Гатчинского гарнизона и штаба третьего конного корпуса собрались в столовой Павловского дворца; на краю стола Тарханов играл в шахматы с французским офицером, немного в стороне у огромного белого камина шел разговор о последних петроградских событиях.

– Вздор какой происходит, ерунда, пустяки, - говорил румяный, свежий офицер с рыжеватыми усами.
– Все расклеилось, все куда-то в сторону прет. Большевики? Да при чем тут большевики? Большевиков и нет совсем! Их выдумали, это просто-напросто солдат устал воевать... Вот сейчас, сию минуту заключить перемирие, так ведь им тут же и крышка. Впрочем, нельзя! Этого сейчас делать нельзя... Они и без того больше семи восьми дней не продержатся.

– Господа, Смолянинов говорит, что большевики продержатся восемь дней, - сказал, немного покраснев, молоденький прапорщик, которому поручили заведывать чаем, - хотите пари со мною, что через пять дней, не позже первого или второго, от них и следа не останется?

– Отлично, я держу пари, - быстро сказал третий офицер.

Пари было слажено в несколько минут.

– Да вы вообразите себе, что большевикам никто не оказывает ни малейшего сопротивления, - говорил рыжеусый офицер, - ну, вот допустим, что мы стоим сейчас не под Петроградом, а где-нибудь у чорта за пазухой, в Острове... Допустим, что большевикам ничего не угрожает... Ну, и что же произойдет? Да ничего не произойдет, пустота, гладкое место... Но за то потом...

Рыжеусый офицер вдруг загорелся.

– Потом мы взялись бы за дело!

– Русские очень плохие политики, - вежливо сказал Тарханову француз, взявшись двумя пальцами за ладью и размышляя о том, куда ее двинуть.

– И очень хорошие солдаты, - докончил он быстро и, оставив ладью, решительно взялся за королеву.

Разговор прекратился было, но вскоре заговорили снова, на этот раз о Керенском.

Старый подполковник рассказал о том, как какой-то сотник на его глазах отказался подать Керенскому руку.

– "Поручик, я подаю вам руку".

– "Виноват, господин Верховный главнокомандующий, я не могу подать вам руки. Я - корниловец".

Молоденький прапорщик так живо представил себе эту сцену, что пролил свой чай на ковер.

– Ну, и что же Керенский?

– Да ничего! Велел взыскать с этого офицера да и только.

– Он же баба!
– снова заговорил рыжеусый, - он же баба, слюнтяй страшный! Какой же он верховный, главнокомандующий? Он помощник присяжного поверенного, а не главнокомандующий.

Подполковник остановил было его, но тут же прислушался с интересом.

– Мне Книрша рассказывал, как он упал в обморок, когда ему принесли телеграмму от Духонина. А пока адъютанты прыскали одеколоном и махали на него платками, Книрша поднял с пола телеграмму.

– Знаете, что там было написано? "От имени армий фронта заявляю о полном подчинении Временному Правительству".

Все рассмеялись.

– А что, господа?
– продолжал разгорячившись рыжеусый, - ведь сказать по-правде, разве нам такой человек нужен?

Тарханов медленно отвел глаза от шахматной доски, обернулся к рыжеусому офицеру. Он ответил ему кратко.