Девять девяностых

— Не знаю, — смутилась Ада. — Я здесь первый день.

Татиана услышала Адин французский — и нахмурилась, да так, что на лбу появилась раздраженная морщина буквой V. По мнению Татианы, никто из группы не имел права знать французский. Тем не менее она назвала нужную станцию метро — и счастливая японка благодарила, кланяясь.

Пришел поезд, Елена пробовала открыть рычаг — и чуть не сломала ноготь. Ногти у нее были длинные и острые, а с внутренней стороны — грязные, это Ада заметила еще в автобусе.

«Я в Париже, — напомнила себе Ада. — Нечего думать о красе ногтей».

Они доехали до Сите, вышли к цветочному рынку, и Париж открылся каждому на свой лад. Все смотрели на одно и то же — а видели разное.

Мятный Шарлемань с раздвоенной бородой, с ним — Роланд и Оливье. Химера на башне Нотр-Дам любуется городом, а заодно дразнится, высовывает язык: «Я в Париже, а ты нет, бе-бе-бе». Елена позирует, стоя спиной к алтарю. «Сними меня так. И еще вот здесь. И тут». Лиля безотказно жмет на кнопку фотоаппарата. У колокола — легкомысленное имя Эмманюэль. Людмила Герасимовна — почетный пенсионер из Пензы — ставит свечку перед статуей святого Дени. Этот Сен-Дени долго шел после казни со своей головой в руках. Людмила Герасимовна считает встречу с его статуей счастливым знаком — у нее старший внук Денис, совсем, к сожалению, непутевый. Свечка — за его благополучие и чтобы всё управилось к Славе Божией. Наверное, это не страшно, что они православные, а храм разума — католический, надо было спросить у батюшки в Пензе. Людмила Герасимовна гонит от себя прочь неуместные для верующего человека мысли — когда Татиана рассказывала им про святого Дени, который шесть километров прошагал с отсеченной головой в руках, ей некстати вспомнились куриные казни детства. Когда курице отрубают голову, она какое-то время действительно бегает по двору — одна тушка, без головы. Даже самых добрых детей это зрелище завораживало. Прости, Господи.

Статуя Людовика Тринадцатого с короной в руках вечно благодарит небо и лично — Господа Бога за то, что подарил ему наследника, Четырнадцатого. Аркбутаны, неф, трансепт и хоры. Гигантский щит витражной розы…

Татиана поглядывает на часики: пора, товарищи! Ада на ходу проводит рукой по стене собора — сколько же ты всего повидал, миленький! Как не хочется с тобой расставаться… Но Татиана гонит свою отару дальше — полюбуйтесь Сен-Шапель и Консьержери — к сожалению, посещение этих памятников французской архитектуры не включено в программу данного тура.

Любовались на ходу, на бегу, Елена, впрочем, успела приобнять Татиану на фоне Дворца Правосудия — и потребовать у прохожей парижанки, чтобы сняла их на память. Парижанка была не в восторге, явно спешила — и за ней, как заметила Ада, шли двое мужчин с портфелями. Но Елена уже улыбалась в камеру, сверкали золотые зубы — и женщине пришлось нажать на кнопку фотоаппарата. Почему нельзя было попросить кого-то из группы, Ада так и не поняла. Парижанка стремительно вернула Елене камеру и бежала прочь с такой скоростью, что ее алый шарф реял на ветру, как знамя.

— Это одна очень известный адвокат, — растерянно сказала Татиана. Она часто делала ошибки в русском, и Аде мучительно хотелось поправить ее (так, бывает, хочется натянуть сползающий чулок).

Дальше они где-то обедали — быстро и невкусно, а все последующие события Ада уже не смогла бы в точности расписать по часам и минутам. Полтора дня рассыпались на сотни мелких подробностей, деталей и эпизодов, восстановить хронологию этой мозаики было бы немыслимо, да и зачем?

Вот возмущается Елена — она вовсе не собирается тратить свое время в Париже на посещение домов для престарелых и инвалидов, как сказано в программе. Но и разобравшись, не стыдится: она не обязана знать, что Дом Инвалидов — музей, где в шести гробах лежит Наполеон.

Вот Роза и Лиля позируют в кафе на Монмартре — с чужими кофейными чашками, еще не убранными со столика.

Вот раздаются утробные звуки органа в церкви Сен-Сюльпис, такой нелепой с этими ее разными башнями. Органист играет гамму — она идет, как лестница, вверх, и каждый звук в ней — ступенька. Ада играла гаммы в подготовительном классе музыкальной школы при Доме офицеров (мама важно уточняла: «Окружном»). Бегала с тряпичным мешочком на занятия — мыслями в Париже.

В большом и радостном.

Вот Триумфальная арка, с нее видно, что город аккуратно нарезан треугольниками, как торт — острым ножом.

Вот еще открытие — какой же маленький город! Можно за день обойти, и не устанешь.

Вот башня Монпарнас — как будто циклопический телевизионный пульт торчит посреди «рив гош». Женечка называет пульт «лентяйкой». Мама называет лентяйкой Аду — и еще, разумеется, швабру, в которую вправляют тряпку. Пульт-башню мог забыть в Париже великан-телезритель. Вторая его игрушка — Башня Стефана Совестра, истинного, как считают некоторые, создателя la tour Eiffel.

На Башню группа взбиралась, когда уже вечерело — тихо загорался их первый парижский закат. Красавица-башня с ног до головы в кружевах — Ада, глядя на нее, вспомнила Каслинский чугунный павильон. На ногах стоит крепко — не сдвинешь. От пяток до макушки выкрашена в бледно-коричневый цвет — как столовский бочковой кофе, и вся усыпана круглыми заклепками — вроде бы это у нее пупырышки от холода, мерзнет на ветру. Такие же точно заклепки-мурашки Ада будет находить потом по всему Парижу — и в Орсэ, и на Лионском вокзале, и в старых ресторанах, и даже в переходах метро. «Эльфова башня!» — восторженно выдыхает русский малыш из чужой группы.

И на Париж сверху Ада будет смотреть впоследствии с самых разных точек и крыш — но никогда свысока. Она будет смотреть на Париж снизу — из катакомб, жмурясь перед улыбчивыми черепами, один из которых вполне мог принадлежать Марату, а другой — Шарлю Перро. А главное, она будет смотреть изнутри, ведь настоящее чувство всегда имеет в виду соединение и растворение.

Ада хотела бы раствориться в Париже — ложечкой сахара в кофейной чашке вон того месье. Растопыренной ладошкой осеннего листка прилипнуть к стеклу машины на бульваре. Украсть у горничной форменное платье и выйти на работу в ближайший mardi.

— Что такое mardi? — раздраженно спрашивает Елена всю группу разом. Ада, забыв о том, что рядом Татиана, на автомате переводит: вторник.

— То есть мы не попадем в Лувр? Здесь сказано, что по вторникам — закрыто!

Елена всячески подчеркивала, что хочет в Лувр, и вот, пожалуйте! Во вторник утром они уезжают. Но, будьте покойны, Елена этого так не оставит, она пожалуется кое-кому в Омске. Она вообще может сделать так, что никто из Омска больше в Париж не приедет!

— Ну, Париж это как-нибудь переживет! — сказала Татиана, и Ада впервые за эти три дня увидела, какая она симпатичная женщина.

Жаль, что придется поступить с ней так несимпатично.

Это — спрос

Автобус номер восемьдесят пять спускается с Монмартрского холма и едет с правого берега на левый, до Люксембургского сада. «То берег левый нужен им, то берег пра-авый!» — пела Алла Пугачева за стеной у соседей, в Екатеринбурге.

Автобус номер сорок один останавливается на углу Хохрякова и Ленина, но остановка называется «Площадь 1905 года». Маленькая Ада считала, что эта площадь названа в честь нее — ей шел пятый год.