Девятьсот семнадцатый

же время думал:

“Неужели не выпутается… Тогда погибла вся карьера… и опять фронт… из-за бабы, боже мой!

Прошло много долгих томительных минут. Сергеев быстрыми шагами кружился по коридору. Его

бросало то в пот, то в жар, то в холод. Наконец из номера вышел Преображенский.

— Вы простите меня, Сергеев, но это…

Сергеев был ни жив, ни мертв.

— Но это, — продолжал полковник, — старая история. Все женщины на один покрой. Она как-то через

лакеев, что ли, узнала, что я в гостинице, ну и, как водится, решила, что я с женщиной. Теперь она лежит и

плачет. Со мной даже и говорить не хочет. Простите, дружище, за беспокойство — дело житейское. Я пойду, а

ты тут займись немного дамой.

Сергеев даже руками замахал:

— Что вы, что вы!

Преображенский громко расхохотался.

— Не беспокойся, мой друг… Кстати, позволь мне говорить тебе ты. Я, видишь ли, не ревнив… Притом

она долго не засидится. Да будь же добр, во имя дружбы… У меня, знаешь, деловое свидание. Ну что, идет?..

Одолжишь?

— Ради… — вскричал обрадованный Сергеев и не докончил мысли.

— Ну вот и хорошо. Я так и знал, спасибо, милый, Мне бабские капризы ужас, как надоели. До свиданья,

мой друг.

Преображенский горячо пожал ему руку и направился по коридору к выходу.

Сергеев посмотрел ему вслед, потом нерешительно вошел к себе в комнату. Тамара Антоновна сидела в

кресле перед зеркалом и пудрила нос.

— Ах, простите, мой славный… И что мне взбрело? Как я могла подумать. Но вы можете гордиться. Это

все от сильной любви, конечно.

Сергеев молчал, собираясь с духом, чтобы сказать ей, что не любит ее, а любит другую.

— Ну, что же вы молчите? Дуетесь на меня? Ну, не хорошо, мой мальчик. На даму быть в претензии

нельзя. Иди же ко мне, иди, ну, ну.

Женские руки коснулись его талии и повлекли. Вся решительность и твердые мысли как сдуло ветром.

Он нагнулся к ней.

— Милый… так. Да закройте дверь. Да, да, я разденусь.

Сергеев ринулся к двери и завозился там с ключом.

— Милый, довольно, — громко шептала Тамара Антоновна, — скорей, я замерзаю.

Сергеев наконец повернул дверной ключ, но в то же время кто-то снова громко постучал к нему.

Сергеев погасил свет и приглушенно спросил, не открывая двери:

— Кто там?

Из-за двери последовал громкий ответ:

— Вас, господин поручик, какая-то приезжая дама спрашивает. Что прикажете сказать?

Недолго думая, Сергеев схватил со стола фуражку и опрометью бросился вон из комнаты, не обращая

внимания на вопросы и негодующие выкрики Тамары Антоновны. Ему вдогонку полетели подушки.

*

Гончаренко устроился на квартире в доме, где проживала семья Тегран. Он уже отрастил себе небольшую

бородку и видом очень походил на мелкого базарного торговца съестным. Фальшивые документы, по которым

он прописался на новом месте, были составлены на имя Василия Поликарповича Гончарова, купца третьего

разряда.

Семья Тегран, в которой он жил, состояла из отца, двух сестер и брата. Отец, старый дашнак и в царское

время маузерист, был детально посвящен в подлинную биографию своего нового жильца. Сестры Тегран и брат

ее, тоже принадлежавшие к партии дашнакцутюн, были преисполнены национальными идеями, ненавидели

русских и турок и мечтали о скором провозглашении самостоятельной армянской народной республики. Все

родственники Тегран старательно не замечали нового постояльца, и только сама Тегран уделяла ему весь свой

досуг. Она читала вместе с ним газеты, партийную литературу и вела длинные разговоры по политическим

вопросам.

Часто Гончаренко ставил перед собой недоуменный вопрос: как эта девушка, из семьи кадрового

дашнака-националиста, живущего национальной восточной романтикой, вдруг стала большевичкой? Какими

путями она из учительницы самой глухой, отсталой провинции превратилась в одного из руководителей

партийной организации?

Она так много работала, что Гончаренко временами боялся, как бы не надорвалась она.

Но Тегран была далеко не мягкотелой женщиной. В ней заключались несметные силовые богатства.

Ручейки громадной силы волевого родника просачивались в ее жестах, в словах речи, в огнях холодных серых

глаз.

Гончаренко давно уже сознался себе, что любит ее со всей страстью. Но пока он не решался открыться.

“Не время, — думал он, — даже позорно говорить ей об этом. Просто рассмеется в ответ и будет права”.

Сегодня Гончаренко вернулся домой усталым. За последние сутки ему довелось четыре раза выступать на

многолюдных митингах. Выступать он научился быстро, и говорил неплохо, но обстановка агитационной

работы была чрезвычайно трудна. Оборонцы мешали говорить, всюду давали ему бои и репликами и

выступлениями. Особенно досталось ему сегодня.

Тегран находилась дома и, сидя за столом у окна, что-то быстро писала своим крупным, мужским

почерком.

Гончаренко сел подле и с наслаждением вздохнул.

— Ну, как дела? — спросила Тегран, не отрываясь от работы.

— Оборонцы все дерутся.

— Что забили?

— Нет, я не дался. Большинство солдат пошло за нами. Во всех частях провел нашу резолюцию.

— Молодец Вася. А я вот тут сижу и пишу воззвания к армии. Завтра будем размножать.

Тегран отложила в сторону ручку, откинулась к спинке стула и сказала:

— Интересно, что там теперь в России. — И, помолчав, добавила: — Хотелось бы побывать в Москве

или, еще лучше, в Питере. Послушать бы Ленина. Но работа не пускает. А то давно бы была там.

Гончаренко молча разглядывал носок своего сапога.

— Там сейчас решаются судьбы революции. Борьба кипит. Да, хорошо бы побывать там.

— Успеем еще, — сказал Гончаренко, глядя ей в лицо.

— Конечно, успеем… А вы что так на меня смотрите? Точно я сахарная.

Гончаренко потупил голову.

— Уж не влюбились ли, ха-ха-ха!

Такого вопроса Гончаренко не ожидал.

— А, что если да?