Девятые врата
Шрифт:
— Я иду домой… живу вон в том доме! — Гоча невольно вспомнил уловку, к которой не раз прибегал в детстве во время демонстраций 7 Ноября или 1 Мая, когда улицы бывали перекрыты, а все мальчишки рвались на центральный проспект. Но милиционеры никогда не верили этому наивному ребячьему вранью, не поверил и солдат.
— Кончится репетиция и пойдете… Никуда ваш дом не денется! — Видно, ему надоело стоять одному, и он был не прочь поговорить.
Гоча укрылся под мостом и прислонился спиной к прохладной стене. Отсюда хорошо были видны лица солдат и явственнее доносились шаги и звуки
Гоча глядел в пространство и старался ухом постороннего человека послушать свой марш, хотел узнать, какое впечатление оказывает он на тех, кто слышит его впервые. Но музыка все равно была очень близкой, родной, знакомой, как собственный почерк.
«Неужели нельзя, — думал Гоча, — достигнуть того, чтобы люди понимали музыку, как стихи или рассказы… Чтобы все понимали: вот здесь любовь, а здесь красивый пейзаж. Неужели нельзя?»
Легкая улыбка засветилась на лице Гочи. Он вспомнил одну детскую радиопередачу, где для петушиного боя выбрали тему ссоры Монтекки и Капулетти из увертюры Чайковского. Неискушенный слушатель никогда бы не заподозрил, что музыка эта написана совсем не для этого…
Гоча обернулся к солдату.
— Я пойду! — Он произнес это таким тоном, что было ясно: никакой отказ не мог его удержать.
— Нельзя, вы же видите, еще не кончили.
— Я никому не помешаю.
— Говорят вам — нельзя… Вы бы уже были дома, если бы обошли кругом. — Он косо прочертил воздух флажком.
Гоча заволновался, неспокойно прошелся взад и вперед и опять обратился к солдату.
— Вы не знаете, что за марш они играют? — Он протянул руку к оркестру.
— Обыкновенный марш… военный! — ответил солдат.
«Обыкновенный… военный…»
— Что-то он не похож на военный.
Солдат насмешливо улыбнулся.
— Типичный военный марш!
Гоча покраснел и почувствовал, как вспыхнули мочки ушей.
— Интересно, на фронте, — голос у него прервался, — интересно, на фронте играет музыка?.. Ну, во время боя?
— Играет, наверное, играет… Не знаю, я не был на войне! — Теперь покраснел солдат.
Гоча оперся на ствол тополя и закрыл глаза. Голова кружилась.
«Должно быть, солнцем напекло, — подумал он, — я весь день на улице».
Вдруг перед глазами появился старый профессор, руководитель класса композиции. Не появился, а казалось, Гоча сам его вызвал, в эту минуту ему страшно хотелось с ним встретиться.
«Ты что это натворил, Гоча?» — удивленно бормотал профессор.
«Я здесь ни при чем…»
«Как это ни при чем?»
«Я не знал… Меня не спрашивали…»
«Ты ведь знаешь, Гоча, что мой сын погиб на войне».
«Знаю…»
«И отец твой погиб на войне…»
«Да…»
«И мать… не выдержала… время было трудное… ты остался сиротой…»
«Все верно…»
«Ну так что же!»
«Я здесь ни при чем».
Внезапно откуда-то выплыл капельмейстер и с улыбкой обратился к профессору.
«Что вы хотите от этого юноши? Он написал прекрасную музыку…»
Гоча рассердился.
«Прекрасная
она или нет, я писал ее не для военного оркестра».«А в чем, собственно, дело, — мы ведь не изменили ни одной ноты, та же мелодия, тот же темп…»
«Но она исполняется не там, где должна исполняться, — проговорил профессор, — у всего есть свое назначение».
«Да, — поддержал его Гоча, — у всего есть свое место…»
«Вы абсолютно правы, — согласился капельмейстер, — он дирижировал оркестром и говорил одновременно, — но вспомните, разве траурный марш Шопена был написан для панихид?»
«У всего должно быть свое место, — повторил профессор. — Шопен тоже заявил бы протест».
«У всего есть свое место, — повторил Гоча. — И я заявляю протест».
— Стой! Стой! — глухо донесся сзади оклик солдата. Гоча перебежал улицу и бросился к трибуне.
— Стой! Стрелять буду! — Солдат, конечно, просто пугал Гочу.
Гоча летел, словно на крыльях.
— Стой!
Гоча обежал трибуну, пробрался между оркестрантами и вытянулся перед капельмейстером. Тот взглянул на него удивленными голубыми глазами.
— У меня к вам дело! — крикнул Гоча, стараясь перекричать оркестр.
У капельмейстера сделалось испуганное лицо. Наверное, он подумал, что с его семьей стряслось что-нибудь недоброе. Он украдкой взглянул на офицеров, стоящих на трибуне, показал оркестру, чтобы играли без него, и отвел Гочу в сторону.
— Что случилось? — Вопрос прозвучал как мольба не сообщать ничего дурного.
Гоча не знал, с чего начать.
— Я… я… автор этого марша…
Капельмейстер так и застыл на месте, вникая в смысл сказанного.
Некоторое время он стоял, будто онемев, а потом его взволнованные, ожидавшие беды глаза прояснились. Лицо оживилось, стало добрым и ласковым. Он, видимо, ужасно обрадовался, что ничего дурного не случилось, а просто перед ним стоял молодой композитор…
— Что вы говорите? Очень приятно… Я давно хотел с вами познакомиться. Вы написали прекрасный марш…
— Меня интересует… — начал было Гоча, но капельмейстер не слушал его, торопливо говорил, помогая себе руками, и все поглядывал в сторону трибуны.
— Прекрасный… Всем очень нравится, весь гарнизон знает его на память.
— Я хотел выяснить…
— Весь гарнизон! Даже слова какие-то придумали… Я случайно наткнулся на ваши ноты в магазине… Блестящая музыка… Я сам переделал ее для духового… По-моему, удалось… Теперь у меня нет времени, к сожалению… я и так нарушил дисциплину… Простите… Заходите как-нибудь в Дом офицеров. Хотя бы завтра… В час дня у меня репетиция… С удовольствием побеседую с вами…
— Я пришел затем, чтобы…
— Не забудьте, завтра в час!
Гоча невольно взглянул на часы. Без пяти восемь.
«Гуранда!!»
— Заходите обязательно… Я вас буду ждать… А марш в самом деле замечательный!
«Я совершенно забыл о Гуранде!»
— А теперь простите, мне надо идти… — Капельмейстер повернулся и быстро направился к оркестру.
Гоче казалось, что он целый век не думал о Гуранде…
Он совсем забыл, что они должны пойти в кино.