Дейвид Гаррик. Его жизнь и сценическая деятельность

Вот как сама Уоффингтон описывает их последнюю беседу. Однажды вечером Пег напомнила своему другу его обещание. Гаррик переменил разговор, но мысль о браке не дала ему спать всю ночь.

– Что с вами? – спросила она.

Дейвид долго молчал, но наконец решился и сообщил ей свои ночные думы. Брак был бы для них обоюдным несчастьем. Он любит и уважает свою дорогую Пегги, но в роли Бенедикта решительно не отвечает за себя.

– Так вот что не давало вам спать всю ночь? – холодно спросила она.

– Что?.. Да, уж если говорить всю правду… ведь вы любите откровенность, моя дорогая Пег?.. Я думал об этом. Брр! Эти восемь часов я провел как бы в рубашке Деяниры.

– В таком случае, сэр, – сказала она, возвышая голос, – вы можете спокойно снять ее, так как с этих пор мы – чужие.

Гаррик хотел успокоить ее, но все было напрасно. Они расстались, чтобы встретиться потом посторонними людьми. Для Гаррика, конечно, это был самый счастливый исход: Бог весть, в какие передряги втянула бы его «единственная слабость» этой женщины. Может быть, брак первое время удержал бы ее, но потом страсти и темперамент взяли бы верх, и, конечно, она осталась бы всегда той же доброй и симпатичной, но легкомысленной и распутной женщиной, какой была прежде.

В своих «инсинуациях» на Гаррика Мэклин любил рассказывать, как знаменитый артист оставил у себя два «ценных» бриллианта Уоффингтон. Дело в том, что они после разрыва возвратили друг другу подарки, но Дейвид оставил два из них себе «на память». Насколько справедливо это известие и насколько ценны были бриллианты – остается открытым вопросом. Давно уже в городе ходили неблагоприятные для Гаррика слухи о том, как вела себя с ним Уоффингтон; теперь досужая толпа воспользовалась случаем, чтобы вылить на него целое ведро помоев: карикатурам, стихам и пасквилям не было конца. Но в бумагах артиста Фицджеральд нашел стихи по адресу его прежней милой; они полны самых горьких упреков в неверности… И, может быть, лорд Рошфор был прав, когда говорил ему: «Мало верю я в привязанность вашей Уофф… или я ничего не понимаю в женском сердце, или ей гораздо легче расстаться с вами, чем вам с нею».

Между тем в театральном мире за это время произошел серьезный переворот. Флитвуд окончательно запутался со своим патентом; заложил и перезаложил его, так что наконец патент был объявлен к продаже. В это время в Ковент-Гардене служил режиссером некто Джеймс Лэси, которого Дэвис аттестует таким образом: «Это был человек неглупый, но малообразованный; он обладал ясным взглядом на деловые отношения и умел ценить людей по достоинству; не лишенный благородства и доброты, он был подчас груб и резок по внешности». Целым рядом различных предприятий Лэси поднакопил себе кое-каких деньжонок, а теперь занимал скромную должность помощника режиссера при Риче. В один прекрасный день к нему явились два незнакомых господина и предложили взять на себя антрепризу Друри-Лейна, так как они собирались купить патент. Сделка, однако, не состоялась: один из контрагентов сильно заболел в самое нужное время. Тогда банкирская фирма «Амбер и Грин», составлявшая проект условия продажи, пожелала сама купить патент. Банкиры призвали Лэси и предложили ему следующие условия: он должен был, во-первых, убедив Флитвуда, взять за его право на антрепризу 6 тысяч рублей посмертной ренты и, во-вторых, заставить особенно беспокойного кредитора, мистера Мора, подождать с предъявлением векселя ко взысканию. Денег с Лэси в настоящий момент не требовалось, и его часть находилась как бы в залоге у банкиров; с течением времени от предприимчивости антрепренера зависел скорейший ее выкуп. Лэси выполнил условие, и скоро в Друри-Лейне появилось новое правление. Гаррик был сильно болен в это время и не мог играть. Отношения его с новым антрепренером были довольно натянутыми. Миссис Сиббер сильно хлопотала, чтобы поближе сойтись с Гарриком и восстановить его против Лэси: ее заветной мыслью было купить патент Друри-Лейна, который вследствие вновь возникших затруднений должен был вскоре снова поступить на рынок. К этой покупке она хотела привлечь Куина и Гаррика. Но последний был очень осторожен и пока только выжидал. Между тем доктора уговаривали его ехать из Лондона и полечиться основательно. Он воспользовался этим случаем и бросил театральные дрязги столицы для веселой и беззаботной жизни в Бате. Этот город был тогда одним из самых оживленных мест Англии: на воды сюда съезжались все, кто только имел какие-нибудь средства: политики, ученые, актеры, государственные деятели, помещики смешивались в зале «Общественного собрания» с разбогатевшими купцами, авантюристами, попавшими «в случай» горничными и прочим сбродом. Как только новое лицо появлялось в городе, выборный церемониймейстер стучался уже у двери и предлагал свои услуги для осмотра города. Вообще, как это бывает в большинстве случаев, больным на водах Бата жилось всего хуже. Но выздоравливающих закручивало это веселое беззаботное существование вдали от деловой сутолоки столицы. Гаррик очень любил Бат и подолгу гостил здесь в свободное время. Теперь его сопровождал полковник Уиндгем, с которым артист последнее время очень сблизился.

Но недолго наслаждался он покоем и отдыхом. В один прекрасный день ему принесли письмо из Дублина. Томас Шеридан, услышав, что Гаррик свободен, предлагал ему разделить антрепризу театра в Смок-Элле. Письмо было написано по обыкновению прямо, резко и откровенно. Шеридан готов был предоставить Гаррику все, на что мог рассчитывать выдающийся артист, но решительно предостерегал его от всяких надежд на их дружбу. Отношения должны остаться строго деловыми.

– Вот – самое странное письмо, какое я получал когда бы то ни было, – сказал Гаррик, протягивая его своему другу.

– Может быть, оно действительно странно, – отвечал тот, – но искренне, прямо и благородно. Я советую принять приглашение.

Дейвид заехал в Личфильд, повидался с семьей и в середине ноября был уже в Дублине. За последние годы театры этого города пришли в некоторый упадок; вследствие небрежных, чисто спекулятивных антреприз публика сильно «распустилась». Толпы постороннего народа шатались постоянно за кулисами, театр был вечным местом скандалов, а прислуга, дожидавшаяся своих господ у подъезда, взяла за привычку врываться на верхнюю галерею силой и смотреть задаром спектакль. Шеридан решил все это привести в порядок и со свойственной ему энергией сразу объявил о всех своих реформах. Во главе труппы стояли: Гаррик, сам Шеридан, новый молодой актер Барри и мисс Анна Беллами, которая сделалась теперь актрисой. Барри был сыном состоятельного золотых дел мастера; благородная, изящная и высокая фигура, чудные аристократические манеры, неизвестно откуда им заимствованные, голос, который «мог выманить птицу из гнезда», и замечательная красота делали этого молодого человека опасным соперником Гаррика. Он действительно имел громадный успех в течение этого сезона, а впоследствии сделался одним из лучших актеров Англии. С Гарриком они были пока в самых хороших отношениях. Мисс Беллами, по своему обыкновению, успела втереться почти во все богатые дома Дублина, сплетничала, льстила, унижалась и свое прихлебательство у местных аристократок именовала пышно «трогательным единением чувствительных душ».

Шеридан встретил Гаррика на пристани. После первых приветствий знаменитый артист завел разговор о делах: ему хотелось поступить в театр на жалованье, а опасная перспектива антрепризы мало улыбалась его осторожному уму. Шеридан отказался от такого предложения наотрез. Гаррик настаивал. Тогда решительный антрепренер вынул часы и дал ему 5 минут на размышление. Дейвид подумал и согласился. Большинство ролей играли они в очередь, а некоторые заранее поделили между собой. Сезон оказался чрезвычайно удачным, а спектакли, в которых принимали участие все три артиста, вызывали полную сенсацию. Вообще, город был тогда еще оживленнее, чем обыкновенно: во главе Ирландии стоял законодатель мод знаменитый лорд Честерфилд, сильно «ожививший» столицу. Помимо маленьких уколов самолюбия, которые старательно готовила ему мисс Беллами, Гаррик был вполне счастлив: аплодисменты, стихи, масса знакомых и громадная прибыль должны были вполне вознаградить его за приезд в Дублин.

В апреле он довольно холодно распрощался с Шериданом и уехал из Ирландии. Дела антрепризы пошли отвратительно, плата актерам была приостановлена, и Гаррик прислал Барри значительную сумму денег, чтобы выбраться из возникших затруднений.

В Лондоне дела шли хуже и хуже: восстание Карла Эдуарда, его победоносное шествие к Лондону, быстрая смена министерств, а затем Куллоденская битва и резня, устроенная герцогом Кумберлендским в Шотландии, – все это занимало умы толпы, и ей было не до театров. Партер и ложи пустовали, актеры получали половинное содержание, а антрепренеры охали и бранились. Положение Лэси было тем хуже, что Гаррик и Сиббер отказывались от ангажемента, и он ворчал, жалуясь на заговор двух лучших артистов. Однако когда в июне прибыл в Лондон один из немецких князьков, начались празднества в неурочное время, и Рич, желая воспользоваться этим случаем, предложил Гаррику устроить с ним пополам шесть спектаклей. На долю знаменитого артиста досталось 3 тысячи рублей «чистых». Слоняясь без дела по улицам Лондона, Гаррик решился лучше уехать в Личфильд и провести там свободное время. Мистер Фицджеральд приводит письмо Гаррика, прекрасно характеризующее тогдашнее положение дел. Вот оно:

«Я получил чрезвычайно странное письмо от мистера Лэси, полное лживых и противоречивых обвинений, низкой клеветы и диффамации. Хотя сплетение этим летом двух несчастных созвездий отнюдь не предсказывало мне ничего хорошего, но, полагая все надежды на правоту моего дела, я осмеливаюсь пренебречь этим предзнаменованием… Он прислал мне контракт в 5 тысяч рублей на 3 года; на это я, разумеется, отвечал отказом. Я не желаю связывать себя на долгое время и не согласен получать жалованья меньше, чем прежде. Я не могу играть серьезные роли два дня подряд. Вообще, я работал последний сезон через силу и, когда мистер Шеридан или миссис Сиббер не играли, лез из кожи, чтобы поддержать спектакль. Если до вас дошли какие-нибудь неблагоприятные для меня слухи, пожалуйста, немедленно напишите, и я сейчас же отвечу вам. Простите, пишу очень небрежно и невнимательно: вокруг меня толпа братьев и сестер… сестер больше, а потому шуму и возни не оберешься… Вся наша местность взволнована до сих пор инсургентами. Что касается до меня, то я очень мало боюсь их и думаю даже поступить в войска волонтеров, так как за недостатком ангажементов мне, кажется, не придется играть в этом году другого амплуа».

Однако ангажементы появились, и артисту нужно было только выбирать. Он остановился на Ковент-Гардене, где ему, конечно, пришлось играть самые разнообразные амплуа, так как в труппе, кроме него, находились Куин, Уудвард и Риэн; из дамского персонала выделялись Сиббер и Причард. Но Лэси не унывал: он собрал тоже прекрасные силы: Барри, Мэклин, Дилэн, Гиффар, Клайв и Уоффингтон могли постоять за себя. Барри выступил в «Отелло». Успех был полный: толпы сбегались смотреть его. Старик Сиббер провозгласил его в этой роли выше Беттертона, а Мэклин торжествовал, видя, что его протеже (они сдружились) будет опасным соперником Гаррику. Роль Ромео впоследствии еще более выдвинула молодого артиста и поставила его наряду с лучшими актерами того времени. Сравнивать их с Гарриком, конечно, невозможно: все преимущества jeune premier были на стороне Барри, и удивительно только, как Гаррик еще мог соперничать с ним в этих ролях. Впрочем, он охотно признавал преимущества молодого актера и первый кричал везде, что это «лучший из всех виденных им любовников». Но это был лишь превосходный, изящный и симпатичный артист, а Гаррик был гений, произведший революцию на сцене, создавший новую школу, разнообразный, меняющий себя каждый вечер с головы до ног и являющийся перед публикою не под разными «соусами», а перерождающийся с каждой ролью. Пьяный развратник Джон Брут, сияющий молодостью и жизнью Ромео, задумчивый Гамлет, целый ряд хлыщей и франтов и, наконец, величественный Лир, несчастный и сумасшедший, – да разве был хоть один актер, который столько ролей играл бы с совершенством?! Шеридан, Барри, впоследствии Моссон и Повель могли только, выражаясь словами Дорена, колебать трон Гаррика, но свергнуть его «было не в их слабых силах». Наш артист выступил в роли Гамлета и, конечно, имел громадный успех. Этой же зимой поставил Гаррик свою третью пьесу «Подросточек» («Miss in her teens»), также переложенную им с французского. Пьеса имела громадный успех. Д. Е. Беккер уверяет, что после 15-го ее представления Гаррик неожиданно увидел на афише извещение о втором своем бенефисе (которого не было в контракте): оказалось, что Рич в благодарность за сборы, доставленные ему этой пьеской, сделал сюрприз ее автору. Но едва ли в действительности это могло быть. Рич терпеть не мог знаменитого артиста и пригласил его только по необходимости. Отношения их были очень неважны, а Гаррику, конечно, передавали, как знаменитый арлекин (далеко не молодой уже в то время) ползал на корточках и немилосердно кривлялся, изображая сцену проклятия в «Лире» «на манер Гаррика». Вообще, это был необыкновеннейший чудак, вечно пасмурный, путавший и перевиравший самым фантастическим образом фамилии авторов и актеров и не желавший слышать, что тот или другой актер делал ему сбор. Наполнять зал мог только он своим искусством как арлекин, режиссер и антрепренер, и чем более выделялся актер своим успехом, тем он был противнее мистеру Ричу. Часто слыша, как шумит в театре многоголосая толпа, собравшаяся смотреть Гаррика, он подходил к занавесу, смотрел в дырочку и мрачно бормотал про себя: «А, вы пришли… вы все пришли в театр? Посмотрим же, много ли хорошего вы отсюда вынесете?» И действительно, он готов был пойти на какие угодно убытки, чтобы только видеть унижение своих премьеров. Когда сезон закончился, в его кассе оказалась грандиозная сумма в 80 тысяч рублей, но, тем не менее, он расстался с Гарриком, ни одним словом не заикнувшись об ангажементе на будущий год. Скоро ему пришлось очень в этом раскаиваться.

Дела Лэси между тем становились все хуже. Актеры бунтовали, сборы шли на уплату долгов, а публика, чуткая ко всякому беспорядку в театре, наполняла его реже и реже. Антрепренер увидел, что, кроме энергии, нужны еще деньги и знание театрального дела. Он стал думать о компаньоне. Глаза его невольно обратились к Гаррику. И в самом деле, кто же мог лучше подходить к его планам? Осторожный и умный артист знал публику как никто. Своим тактом, настойчивостью и твердостью он был известен каждому, с кем имел деловые отношения. Некоторая бережливость и «сдержанность» в денежных делах никоим образом не могла помешать предприятию, а сценический талант, обширный круг почитателей и все возраставшая популярность были ручательством за внимание публики к их театру. Но Лэси прекрасно понимал, что Гаррик не пойдет на дело, стоявшее так шатко: срок патента истекал через шесть лет, а для такого короткого срока не стоило, конечно, тратить ни трудов, ни денег. Мистер Лэси был страстным охотником и любителем лошадей, а так как его светлость герцог Грэфтон, лорд обер-камергер, тоже разделял эту благородную страсть, то случилось, что они встретились, познакомились и продолжали свои подвиги вместе. Таким образом счастливому охотнику удалось подстрелить такую дичь, какой он и не ожидал: герцог категорически обещал ему возобновление патента на его имя. Однако Лэси пришлось вынести еще один удар: фирма «Амбер и Грин» прекратила платежи, и театру грозил новый крах. Как раз в это время антрепренер обратился к Гаррику: они были не в ладах, как мы видели, но знаменитый артист никогда не распространял своих антипатий на деловые отношения. Предприятие было выгодным и во всех отношениях подходящим. На сцену явились друзья – коммерсанты из Сити, условие было обсуждено со всех сторон, и 9 апреля 1747 года Джеймс Лэси и Дейвид Гаррик сделались единственными собственниками самого большого театра в Лондоне. Все долги, числившиеся на нем, составляли до 120 тысяч рублей, из которых Гаррик внес, со своей стороны, 80. Конечно, ему пришлось сделать для этого заем, так как собственные сбережения артиста далеко не набирали такой суммы, но кредиторы нашлись, и дело было слажено.