Дейвид Гаррик. Его жизнь и сценическая деятельность

Наконец, соглашение состоялось, и летом труппа из 16 человек прибыла в Лондон. Приготовления затянулись, и только 8 ноября 1755 года «Праздник в Китае» попал на афиши. Между тем за год много воды утекло, и хорошие отношения Англии с Францией сильно заколебались. Явились какие-то репрессалии в колониях, дело дошло до открытой распри, и общественное мнение требовало войны. Таким образом, время для появления французов было неблагоприятно. Но возвращаться было уже нельзя, и спектакль должен был состояться. Впрочем, в одной из газет появилась заметка, старавшаяся предупредить скандал. В ней сообщалось публике, что из 60 человек труппы – 40 англичан; Новерр и его сестры – швейцарцы и протестанты, а его жена и ее сестры – немки; контракты заключены год назад и их нельзя было нарушить. Наконец опасный день наступил. Старого короля привезли в театр, чтобы хоть его присутствием гарантировать спокойствие, но все было напрасно. Когда занавес поднялся, публика пришла в ярость, и за ревом толпы ничего нельзя было расслышать. Старый джентльмен, сидевший в королевской ложе, несколько удивился, перепугался и спросил, в чем дело; но, когда ему ответили, что народ выражает этим свою нелюбовь к французам, он вышел из ложи, весело смеясь и потирая руки. Таким образом, антрепренер был брошен на произвол судьбы. Шум усилился, и занавес пришлось опустить.

Лэси хотел отказаться сейчас же от злосчастного балета, но Гаррик был настойчивее. Через несколько дней опять «Праздник в Китае» появился на афишах и старого джентльмена опять привезли в королевскую ложу. На этот раз сам великий артист решился выступить в одной из своих лучших ролей. Первая пьеса прошла спокойно, но «французам» не пришлось сделать ни одного па: скандал был опять в полном разгаре… Несколько джентльменов, желавших выказать свой изящный вкус и наклонность ко всему французскому, бросились на сцену со шпагами, чтобы защищать прелестных фей, но это только подлило масла в огонь. В мгновение ока все было разбито и уничтожено: инструменты, скамейки, люстры, машины и декорации превратились в кучу мусора… Предложено было зажечь театр, но толпа удовольствовалась тем, что бросилась на Саутгемптон-стрит и перебила все окна в доме Гаррика. Его жизнь была в опасности, и отряд солдат разместился вокруг его жилища, убытки антрепренеров дошли до 25 тысяч рублей. Но этим дело не кончилось. Когда артист впервые после того вышел на сцену, снова поднялась буря… «Прощения!.. Просите прощения!» – кричали ему. Гаррик остановился на минуту: перед ним было море буйных голов, непреклонных и полудиких в своей ярости… Но он слишком уважал профессию, которой отдал жизнь, чтобы подчиниться их унизительному требованию. Почтительно, но твердо и спокойно подошел слегка побледневший артист к самой авансцене и, поклонившись, ждал. Когда волнение успокоилось, он обратился к публике с речью: благодарил за внимание, которое она постоянно ему оказывала, но изложил подробно все оскорбления и убытки, которые пришлось ему вынести за последние дни. И, несмотря на все его уважение к публике, он категорически заявил, что если ему не дадут сегодня спокойно окончить роль, то никогда уже больше не появится на подмостках. Наступила пауза… толпа была озадачена, прошло несколько мгновений – и шумные, поражающие слух аплодисменты потрясли зал: эта публика сумела оценить смелость и прямодушие великого артиста. Роль была закончена с обычным успехом, но мосье Новерру со всеми его прелестными сестрами пришлось ехать в Париж справлять свой «Китайский праздник».

С того самого момента, когда Гаррик приступил к управлению театром, он начал заботиться о приведении сцены в порядок. Прежде всего бросался в глаза нелепый обычай допускать публику на подмостки, и хотя артист изгнал ее оттуда официально еще в 1747 году, но распоряжение это не исполнялось. Мало-помалу франты начали появляться за кулисами, и скоро все было вновь по-старому. Особенно бенефисные спектакли казались Гаррику невыносимыми. Дело в том, что артисты увеличивали себе таким образом сборы и получали подарки от избранной публики, торчавшей за кулисами. Дело доходило до того, что артист не мог пройти на сцену, так как громадная толпа загораживала ему дорогу. Сзади него возвышался до театрального «неба» грандиозный амфитеатр, а впереди лежали и сидели на авансцене целые партии франтов. Каково было играть в таком положении!.. Гаррик решил все это переиначить. Он постепенно отучил публику врываться на сцену, и теперь ему оставалось только окончательно изгнать ее оттуда в бенефисные дни. Он решился, наконец, это сделать. Чтобы успокоить возмущавшихся актеров, он переделал заново театр и сильно его увеличил: полный сбор доходил теперь до трех тысяч рублей с лишком.

Вообще, заботы его об украшении театра, улучшении декораций, освещения и костюмов [4] , о наведении порядка и приличия в закулисном мире – были неутомимы и прекрасно характеризуют всю его деятельность. Понятно, что великосветским франтам не нравились такие нововведения. Вообще, в начале шестидесятых годов над головою Гаррика стали собираться тучи. Все чаще и чаще появлялись памфлеты, против него направленные, все чаще и чаще раздавалась в кофейнях брань по его адресу. Авторы отвергнутых им пьес и несколько завистливых актеров поддерживали это недоброжелательство. Вместе с тем популярность Гаррика начала падать. Такова судьба самых талантливых артистов: играть 20 лет перед одной и той же публикой нельзя безнаказанно. Но особенно обращали на себя внимание резкие статьи «Крефтсмена» («Мастерового»), подписанные X. Y. Z. С настойчивостью, достойной лучшей цели, их автор обрушивался на знаменитого артиста, издевался над его возрастом, фигурой, манерой играть и дошел до утверждения, что он «никогда не произнес (да и не мог произнести) десяти строк Шекспира вполне грамотно».

4

К сожалению, Гаррик так и не ввел исторически достоверных костюмов. И он, и большинство его современников хотели видеть на актерах пышные и богатые одежды, а об остальном им было мало заботы. Сам Гаррик играл Гамлета во французском кафтане XVII—XVIII вв., а Макбета – в современной ему генеральской форме и пудреном парике с косичкой.

Вообще, может быть, не было ни одного человека, на которого выливалось бы ежедневно столько грязи: стоит только взглянуть на одну из любопытных коллекций памфлетов того времени, чтобы вполне в этом убедиться.

Все же с капризной публикой того времени Гаррик умел ладить. Успех его был, однако, не всегда ровен и одинаков. В 50-х годах знаменитый артист не мог уже наполнить театр одним своим именем, и ему пришлось прибегнуть к пантомиме – этому любимому чаду XVIII века. Первая его уступка в этом направлении относится к концу 1750 года. Блестящая труппа, собранная Гарриком для первого сезона его антрепризы, не могла жить долго в мире сама с собой. Каждый из выдающихся артистов, ее составлявших, стремился стать на первое место и негодовал, и мучился, если это ему не удавалось. Конечно, с точки зрения актеров, во всем виноват был антрепренер: он всеми средствами старался выдвинуть себя перед публикой и не давал никому ходу. Уоффингтон и Мэклин оставили Друри-Лейн из-за сведения личных счетов с Гарриком; теперь пришла очередь Барри и Сиббер сделать то же. Ссоры с Барри антрепренер ожидал меньше всего: к «лучшему jeune-premier английской сцены» он относился всегда в высшей степени дружелюбно. «Вы осчастливили уже меня вашею дружбой, – писал Барри в 1746 году, – сохранить ее будет приятной задачей всей моей жизни, и я с удовольствием признаю эту дружбу основанием всего моего будущего благополучия». Эти слова написаны после их совместного пребывания в Дублине, когда Гаррик, как помнит читатель, снабдил своего нового друга значительной суммой денег. Первой заботой нового директора Друри-Лейна было пригласить к себе Барри, хотя в то время он мог считаться серьезным соперником; целый ряд блестящих ролей был ему предложен: Гамлета и Макбета он играл в очередь с Гарриком, а Ромео, Отелло и Генриха V Барри получил в полное распоряжение; дело дошло до того, что в последней пьесе сам антрепренер изображал хор. Но всего этого было мало: Гамлет и Макбет Гаррика наполняли зал сверху донизу, а Барри играл эти роли перед пустыми скамейками. Появились маленькие недоразумения, которые с течением времени начали разрастаться. Молодой актер очень часто «болел», последнее время и в газетах начали появляться неприятные для него заметки по этому поводу. Конечно, он был убежден, что это Гаррик писал их, чтобы насолить сопернику; он, ему казалось, употреблял для этого все усилия, и если театр пустовал иногда, то только потому, что антрепренер выбирал нарочно такие дни для «Гамлета» и «Макбета», когда никто не ходит в театр!.. За такими рассуждениями и подозрениями, разумеется, очень скоро последовала холодность, которую нельзя уже было ничем предотвратить. Впрочем, Гаррик делал все, что мог: он объяснялся, писал любезные письма, предоставил даже недовольному актеру выбирать дни, когда он хочет играть… Все было напрасно: летом 1750 года Барри отказался возобновить ангажемент и вместе с миссис Сиббер перешел в Ковент-Гарден.

Таким образом, под знаменами чудака Рича собралось могучее «ополчение», в первых рядах которого выделялись Куин, Барри, Сиббер, Уоффингтон и Мэклин.

Но Гаррик не унывал: деятельный и энергичный, как всегда, он пригласил Беллами и с остатками своей великолепной труппы решился смело вступить в бой. Он открыл его прологом, в котором намекал на дезертиров. Уже в самом начале знаменитый артист указал на то, что от публики будет зависеть – поддержать ли его в добрых начинаниях; в противном случае Шекспиру придется уступить свое место декораторам, плотникам и арлекину.

Лучшей пьесой предшествовавшего сезона был «Ромео», особенно тщательно поставленный Гарриком. Это была самая удачная роль Барри, Сиббер считалась идеальной Джульеттой, а Мэклин очень недурно играл Меркуцио. 28 сентября Рич решил дать генеральное сражение: «Ромео» именно с этим составом появился на афишах Ковент-Гардена. Каково же было общее удивление, когда 28 сентября «Ромео» был объявлен и в Друри-Лейне. Гаррик заменил Барри, Беллами появилась в роли Джульетты, а Уудвард изображал Меркуцио. Мало того: Рич, до страсти любивший всякие процессии, устроил у себя великолепное похоронное шествие к погребальному склепу Капулетти; публика была приятно поражена, увидев такую же процессию и в Друри-Лейне.

Первое время досужую толпу занимало это соперничество, но когда 12 дней подряд «Ромео» не сходил с афиш обоих театров, публика утомилась, и сборы начали падать. Рич первый уступил, воспользовавшись болезнью Сиббер, и Гаррик имел удовлетворение сыграть пьесу лишний раз. Разумеется, в газетах явился целый ряд эпиграмм, из которых одна или две принадлежат, несомненно, Гаррику. Ромео считается коронной ролью Барри, и потому нет ничего удивительного, что он, по общему мнению, был в ней лучше своего соперника, хотя все трагические сцены последних актов удались Гаррику больше. По счастью для него, все недоразумения, от которых страдал репертуар Друри-Лейна, повторились и в Ковент-Гардене: неудовольствия, продолжительные и внезапные болезни, интриги и ссоры начали серьезно влиять на сбор, и Ричу все-таки пришлось прибегнуть к любезной ему пантомиме. Однако Гаррик следовал за ним по пятам, и «Царица Мэб» была объявлена на афишах Друри-Лейна.

Пантомима, которую так любили в XVIII веке, очень похожа на наши современные балеты, хотя мимика в ней играла главную роль, а танцы – второстепенную. Кроме того, она отличалась несравненно большим смыслом, чем те представления, которыми восхищаются современные балетоманы. В нее входили элементы феерий, а драматичность положений была необходимым ее условием. Но все-таки самой привлекательной стороной пантомимы была для публики того времени блестящая постановка, декорации, костюмы, машины, превращения, огни и прочее.

Передо мной лежит любопытная карикатура, которую я не без труда достал в Лондоне, так как ей ровно 140 лет от роду. Голова какого-то чудовища держит в зубах огромные весы; на правой их половине, цепляясь за веревки, висят главные представители ковентгарденской труппы с грустными и вытянутыми лицами: тут и громадный, худой как спичка Барри и сентиментальная Сиббер, и толстый, массивный Куин и нарядная Уоффингтон; всеми силами стараются они перетянуть весы на свою сторону, но их половина поднялась высоко на воздух… На другой же стороне весело сидит один маленький человечек, беззаботно помахивая шляпой, и один перетягивает всех своих тяжеловесных противников… Внизу – два арлекина: старик Рич, повергнутый на землю, утирает платком свои горькие слезы, а Уудвард, бодрый и живой, показывает своей магической палочкой на маленькую «Царицу Мэб», которую держит у себя на руках. Конечно, и это был своего рода триумф, но триумф чересчур мелкого калибра.

В конце концов Гаррик все-таки не рассорился с ушедшими от него артистами: и Барри, и Сиббер через много лет снова играли у него на сцене, и снова ссорились, и снова уходили – все это было вполне в порядке вещей. Всю свою жизнь Гаррик держался того же по отношению к актерам; за исключением Куина, который никогда не соглашался играть в Друри-Лейне и вообще скоро оставил сцену, все сколько-нибудь выдающиеся актеры перебывали в этом театре. Впрочем, Шеридан тоже очень неблагосклонно относился к предложениям Гаррика и предпочитал соперничать с ним на разных сценах. Но редко директору удавалось до конца сохранить дружеские отношения со своими буйными подчиненными: болезненно напряженные самолюбия только ищут случаев ко всякого рода ссорам и недоразумениям, и нужно было обладать необыкновенным тактом и замечательными дипломатическими способностями, чтобы управляться со всеми ними в течение 30 лет. И всегда снова повторялась та же история: увлеченный способностями молодого актера, Гаррик заключал с ним выгодный ангажемент, учил его и выдвигал всеми способами, надеясь подготовить себе прекрасного помощника. Но когда дебютант добивался хоть некоторого успеха, его почтительный и ласковый тон моментально менялся: на сцену являлись «интриги» и «притеснения». Непомерные требования и высокомерный тон новых знаменитостей заставлял наконец Гаррика возвращать их с облаков прямо на землю и отказываться от чересчур дорогих услуг. Тогда раздавались крики и брань: бедного директора обвиняли во всех возможных преступлениях, гордо выступали в Ковент-Гардене или исчезали в Дублине, а через несколько лет несли свою повинную голову «ужасному извергу», который весело и добродушно встречал их, заключал новые ангажементы и снова долго позволял мучить себя на все лады.