Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Шрифт:
И, сказавши А (АЗАРТ), мы пропускаем Б с В и решительно переходим прямиком к Г и Д:
Глава шестая
ГЕНИЙ И ДЕНЬГИ
«Мой муж гений, — хвалилась супруга Эйнштейна и уточняла — Он умеет всё, кроме зарабатывания денег»…
На этом, собственно, можно было бы и закончить. Точнее не скажешь. Поскольку зарабатывание не есть функция гения практически по определению. Слегка переиначивая Пушкина, смеем даже заметить, что гений и деньги — вещи практически несовместные. Хотя бы потому, что деньги, если уж переходить на высокий штиль, всего лишь утешительный приз для рожденных ползать. Этакий инструмент компенсации неравномерного распределения
Ущербным (рядом с рожденными летать) тоже ведь необходим смысл жизни. И им просто обязано было быть дадено сколько-то эквивалентное орудие борьбы за место под солнцем. Так и появились деньги — механизм количественного восполнения недополученного качества (типа, опять диалектика). Являясь же куда более доступным большинству, а впоследствии и много более действенным средством заполучения власти, со временем деньги завоевали в сознании человечества статус не просто доминирующего — единственно всеопределяющего показателя общественной значимости индивида. А гениальность, как слишком уж раритетный личностный капитал, методично сместилась подальше к заднему плану и перешла в разряд экзотических, но плохо конвертируемых валют, достойных разве что созерцательного восхищения — вроде диковины в паноптикуме национальных и общецивилизационных сокровищ. То есть, произошел нормальный такой перекос в системе ценностных устремлений. И вскоре как-то уже само собой обнаружилось, что власть этого порождения ущербного самосознания (денег) распространяется не только на менее обеспеченные биомассы, но и на носителей этой самой, черт бы ее побрал, гениальности. Потому как кушать хочется и летать рожденным. И не время от времени, а регулярно. А хлеб, как выяснилось, стоит денег. А деньги — у Денег, и это давно и навсегда устоявшийся факт.
Таким образом, вся история эволюции хомо с той поры как он сделался сапиенс, есть история взаимодействия обреченных на взаимо-же-зависимость и вечное противостояние двух экзистенций — Денег и Гения.
Та самая диалектика насчет единства и борьбы…
Иллюстрированием этого положения вещей и намерены заняться мы в данной главе. Речь в ней пойдет о гении, как единственной на Земле форме существования сознания, рассматривающей золотого тельца в качестве исключительно тяглового животного. Что автоматически отсылает нас к ключевому в заглавии всего исследования понятию: диагноз.
Мы попытаемся и подтвердить общепризнанную обоснованность настоящего приговора, и одновременно явить беспомощность подобной постановки вопроса.
Минувшие тысячелетия убеждают в том, что способность разбогатеть результат отнюдь не сверхспособностей. Достаточно обеспеченных и даже дьявольски богатых во все времена было несравнимо больше, чем сверходаренных. И выдающимся умам просто не могло не доставать ума, чтобы сообразить: изводить дарованные таланты на сколачивание состояний было бы нелепей — извините за банальность — пресловутой стрельбы из пушки по воробьям. «Убедившись, что ты не гений, попробуй жить благоразумно», — заметил в свое время кто-то из наших героев. Что означает: убедившись в обратном, и пробовать не начинай. Ну в самом же деле: что такое презренный металл для обнаружившего в себе силы перевернуть землю?
Оно конечно: правило цементируется исключениями. И среди общавшихся с вечностью встречались персоны, мечтавшие разбогатеть за счет божьего поцелуя в маковку.
Не добиться финансового благополучия, а вот именно разбогатеть — сколотить завидно состояние и бросить к своим ногам весь мир. В смысле, то и дело бросать его туда. Легко и непринужденно. Благодаря чему стремление к зажиточности становилось для них первоочередной из жизненных установок. И нам
очень хотелось бы верить: не конечной — только первоочередной…Например, БАЛЬЗАК рассматривал писательство как всего лишь наиболее доступный ему из способов разбогатеть, прославиться и завоевать мир. Писать, чтобы не нужно было писать — стало чем-то вроде его девиза.
Пожизненного, как оказалось.
Нет, начиналось всё очень даже неплохо. «Раньше или позже я сколочу себе состояние — как писатель, в политике или журналистике, при помощи женитьбы или какой-нибудь крупной сделки», — пишет он матери в 1832 году.
То есть в 33 года: «раньше или позже»…
И в самом деле: после долгих лет самой настоящей литературной проституции он вроде бы выдирается из нищеты и добивается права требовать с издателей по 60 сантимов за строку. Нет ни одного бальзаковеда, способного дать полный перечень нахалтуренного Оноре в те годы анонимно и в сотрудничестве с кем попало. Иначе как «поделками» многотомные детища «фабриканта романов» той поры даже Цвейг не называет. Но — терпенье и труд, и вот рука набита, и читающая Франция знакомится, наконец, с новым именем — Бальзак. Но это лишь иллюзия успеха (финансового, мы всё о нем). И от этой иллюзии автор «Утраченных иллюзий» не избавится никогда.
Он будет одеваться в сюртуки с золотыми пуговицами, скрываясь при этом от молочника, счетов которого не в силах оплатить…
Он будет популярней Дюма, Сю и всех остальных вместе взятых (за исключением, разве, Гюго), но в Париже не останется ни одного кредитора без его просроченных векселей в кармане, и Бальзак будет бегать от них как заяц от легавых…
Его коммерческие предприятия (помните же: «… или какой-нибудь крупной сделки») будут прогорать одно за другим. Его домик в Жарди будет продан за долги. Он примется превращать в дворец выбранный под семейное гнездышко дом на Рю Фортюне (после смерти писателя эта улица будет носить его имя). Женщина, которую он искал всю жизнь — госпожа Эва Ганская — уже в качестве законной супруги добьет его кошелек, тратя тысячи (десятки тысяч) франков на кружева и бриллианты…
Писать чтобы не писать Бальзак будет до конца дней.
К финалу жизни он вернется на стартовую позицию — к готовности продавать себя за любые деньги…
Владелец театров, газет и разве только не пароходов (яхта, правда, у него была, он подарил ее Гарибальди), ну и просто первый миллионер в истории литературы, разорявшийся — подсчитано — двенадцать раз ДЮМА-отец умер в полной нищете. Точнее сказать, она и считалась бы полной, если бы не попечительство набравшего к тому времени обороты Дюма-сына…
Факт — или снова красивая, но не меняющая сути легенда: на столике у кровати чудом избежавшего долговой тюрьмы и умирающего романиста лежали оставшиеся от его былых миллионов два луидора — те самые луидоры, с которыми юный Дюма когда-то пришел покорять Париж.
Пришел пешком…
Первое, что юный провинциал удачно продал, явившись в столицу — свой великолепный почерк. 13-летним подростком он состоял писцом при городском нотариусе в родном Вилле-Котре. С того же пришлось начинать и в Париже.
Место в канцелярии герцога Орлеанского с окладом в 100 франков досталось ему, разумеется, по протекции. А протекции без рекомендательного письма не бывает. И от д’Артаньяна Дюма отличался в этом плане лишь тем, что его папенька — написал не де Тревилю, а своему бывшему однополчанину и тоже генералу де Фуа… Там, на службе у герцога, молодой невежа получил кое-какое образование: за два года он перечитал уймы книг. Без какой-нибудь системы — просто всё, что попадалось под руку. Читал запоем. Лишая себя сна и не отвлекаясь на женщин, вне общества которых маститого Дюма теперь уже невозможно себе представить (до 500 любовниц насчитают исследователи его яркой жизни)…