Диагноз

— На пленке восемь сообщений, — уточнил Билл. — От Вирджинии и других. Я перестал подходить к телефону до четырех часов.

— Она знает это. Почему бы нам не записать на пленку предупреждение, чтобы люди звонили после четырех? Господи, что я говорю? Я сама не знаю, что говорю. — Мелисса повернулась в кресле и склонила голову на плечо. — Я говорю о вежливости. Надо оставить на автоответчике вежливое сообщение, если ты не подходишь к телефону. Люди же знают, что ты дома.

— Многие не знают, что я здесь.

— Думаю, нам все же надо записать вежливое сообщение.

— А что, если я начну брать трубку в половине четвертого? Это сделает тебя счастливой?

— Генри пишет, что испытывает чувство вины, потому что женится, когда ты в таком состоянии. — Мелисса встала и одним глотком допила виски. — Как ты сегодня себя чувствуешь?

Он откатился в своем кресле от компьютера и подъехал к кровати, чтобы увидеть в ее глазах выражение, которого не хотел видеть.

— Я терпеть не могу, когда ты каждый день спрашиваешь, как я себя чувствую.

— Пожалуйста, не вымещай на мне свою злость, — сказала Мелисса. — Спущусь вниз, налью себе еще виски.

Она пошла к двери, остановилась, взглянула на рисунки, потом на Билла, который во все глаза смотрел на жену.

— Мне нравятся твои рисунки, — сказала она, держась за дверной косяк. — Никогда не знала, что ты умеешь рисовать. — Она потерла лоб и вздохнула. — Но я не понимаю только одного. Это же сумасшествие. Ты сходишь с ума, Билл.

— Посмотри на них.

— Я смотрю. На прошлой неделе я уже сказала тебе, что они хороши. — Мелисса снова потерла лоб. — Но зачем ты это делаешь? Ты испортил наш пол. Подожди, я помогу тебе.

Она достала из ящика туалетного столика губную помаду, подошла к стене и нарисовала на ней сочный красный листок.

— Вот еще один.

Потом, сделав три семенящих шажка, Мелисса вернулась к кровати и принялась водить краем стакана по столбику кровати, словно пытаясь снять с него стружку.

— Я так счастлива за Генри.

Она расплакалась, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

— Алекс! — закричала она, выйдя в коридор. — Пойди посмотри, что рисует на полу твой отец.

— Я видел его рисунки, — крикнул из своей комнаты Алекс. — Что у нас на обед?

— Иди и посмотри еще раз.

Она дразнит его, подумал Билл. Мелисса пьяна и не в себе, так же, впрочем, как и он сам.

В дверь спальни тихо постучали. Вошел взъерошенный Алекс. Он только сегодня днем подстриг волосы под горшок.

— Как твои домашние задания?

— Отлично.

Алекс встал у двери, сгорбившись, отчего его маленькая фигурка казалась еще меньше. Билл смотрел на сына, и сердце его переполнялось любовью. Алекс уставил взгляд на бюро, стараясь не смотреть на отца. «Как он хорош, — думал Билл. — Мальчик пошел в меня. У него живой ум и развитое воображение, он, правда, слишком бледен — много времени проводит взаперти, в своей комнате. Такой умный, понятливый, бледный мальчик». Биллу хотелось, чтобы сын остался таким на всю жизнь, хотелось уберечь его от разочарований и трагедий.

— Подойди ко мне, — сказал Билл. Он сидел у окна, через которое в спальню лился ровный осенний свет.

Алекс медленно подошел к отцу. Приблизившись к инвалидному креслу, сын закрыл лицо руками.

— Я очень люблю тебя, Алекс, — сказал Билл. Подавшись вперед, он протянул руку и погладил мальчика по плечу. — Подойди ближе, я не могу до тебя дотянуться.

Алекс опустился на колени и положил голову отцу на колени.

— Я люблю тебя, — прошептал Билл. — Я устроил такой кошмар из нашей жизни, но я люблю тебя.

— Пожалуйста, не умирай.

— Я не собираюсь умирать.

Алекс попытался что-то сказать, но не смог.

— Ты обещаешь? — с трудом произнес он.

— Я делаю все, что могу.

Алекс поднял голову. Лицо его, мокрое от слез, блестело в свете, проникавшем в окно.

— Я хочу, чтобы ты был таким, как раньше, — сказал он.

— Я стараюсь. Я очень стараюсь поправиться. Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю?

Алекс утвердительно кивнул. Он встал и вытер слезы рукавом рубашки.

— Я пойду в свою комнату.

Билл молча смотрел, как сын вышел из спальни и прикрыл за собой дверь.

* * *

Он лежит на полу, рисуя лист. Многие листья уже опали, но этот остался. Прошло три недели, и Билл заметил, что тени переместились дальше от окна, солнце поднималось теперь ниже над горизонтом. Смена времен года. Открылись новые виды. Форма листа стала другой. Лист был тот же, но он изменился, как меняется человек, набирая вес или становясь старше. Это такое же испытание, как если бы Билла спросили, сможет ли он заметить в себе малейшие изменения, если не станет постоянно копировать сам себя. Но он замечает, он наблюдает мельчайшие детали и рисует новые тени так, словно они первые в его жизни. Он хочет, чтобы его ум был свободным и пустым, готовым воспринять каждую новую вещь так, как она возникает. Он воображает, что это его самые первые рисунки. Вот первый в истории вырост, вот первые боковые доли, первые мысы и первые долины. Он убеждает себя в том, что никогда в жизни не видел этот лист раньше, чтобы в данный момент видеть его более совершенным. Он должен зарисовать лист как можно точнее, ибо никто, кроме него, не замечает этот уникальный, единственный в своем роде лист. Никто, кроме него, Билла Чалмерса. Эта мысль наводит на него грусть, но одновременно заставляет работать. Никогда в жизни не чувствовал он себя столь одиноким.

Он одинок, но он не один. Он не один, потому что, рисуя на полу листья-тени, он слушает звуки и слышит вездесущий шум, низкий жужжащий тон, прячущийся под другими звуками. Он не может вырвать это жужжание из своей головы. Он закрывает окна, выключает телевизор и компьютер, но нескончаемый низкий гул вибрирует и рокочет в ушах, разламывая голову. Что это? Что это? Он закрывает уши ладонями, но звук не исчезает. Он внедряется в кости, он заполняет собой все тело, разрывает мышцы, сворачивает кровь и уничтожает тишину. Что это? Билл чувствует свой пульс, ощущает биение сердца. Шум и пульс вибрируют в унисон, заглушая друг друга. Он ловит ртом воздух, старается прислушаться к своим мыслям в промежутках между вдохами, но и между вдохами нет тишины, нет места и воздуху. «Будь ты проклят, — кричит он. — Будь ты проклят». Он корчится, судорожно пытается вдохнуть, но от этого шум становится только громче, доходя до степени пронзительного визга, вибрации электрического тока, стона, который испускает его измученный мозг. Он швыряет стул в телевизор. «Я сломаю каждую машину на этой планете. Миллиарды мобильных телефонов и факсов, компьютеров и автомобилей, телевизоров и других машин, которым несть ни имени, ни числа. Я вырву из стены все телефоны».

В конце октября, за несколько дней до назначенной ПЭТ, рисунки Билла потеряли свою точность. На этот раз дело было не в руках, а в глазах. Биллу перестало хватать света. Когда он подтягивался к окну и, скрючившись у стены, смотрел на улицу, ему казалось, что дома напротив находятся на расстоянии в сотни миль. Первым исчез цвет. С противоположной стороны комнаты кровать казалась теперь смутной белой баржей с неотчетливыми контурами. Слова на экране компьютера сначала потеряли четкость, а потом превратились в темные полоски. Но несмотря ни на что, он продолжал рисовать, охваченный каким-то исступлением. Иногда его рисунки захватывали стены.