Репей не виноват, что он – репей,что он придирчив так и часто склочен.Пленят другие тонкостью стеблейв оранжереях, он же – вдоль обочинцепляет только тех, кто сам мешалему расти таким неприхотливым.Не виноват! Как вздорная душа —моя, с досады жгущая крапивой.В пути сдавалась, рухнув наконецк его корням… А сколько было прежде,ершистыми цветами чтоб венецносили и колючки – на одежде?..Репей не виноват, что он – репей…Но в черноземном сердце – чую – завязьжеланья непроторенных путей!Чтобы – не вдоль и чтобы – не касаясь.
взрослеет мир!Холден, приятель, мир молод душой покудаи, смерив юношей долю нью-йоркских миль,он задается вопросом, где утки с пруда;и выбирает пока из лошадок двухту, что жует овес – не галлон бензинажрет по высоким ценам;а Сэлинджер Джеромтрубку берет и болтает так просто, как друг;эй, вечный Колфилд, покуда в десятках мест —ведь не в одном же Нью-Йорке такие мили —истины трудных подростков имеют вес,пишут тебе: я пишу тебе, пишет Билли [2] .
1
«Кто написал Холдену Колфилду?» – песня «Green day».
2
Билли Джо Армстронг – вокалист «Green day».
Как провожу лето
…А мальчик вырос: деятелен, деловит,и это ему идет, и он мне такой по душе,и я им горда, и даже не так уж злит,что я без него, без милого, в шалаше;что я не могу сказать, ему в том числе,чем примечательно лето мое, ползет.Пусть новизна – ему, а мне врать зачем?Вся – у корней, пусть другие идут на взлет;вся – у земли: я два раза была с отцом,повоевала – там все заросло репьем;за бесполезное лето лишь выгорело лицов рамке и за стеклом, так похожее на мое.
Из библиотеки
Любимый мой! Юный сентябрь. Лучший месяц за то,что умерло вовсе не все иль погибло не вовсеи что, не покрыв головы и пока не увязнув в пальто,в желаньях скромна, вся подладясь под раннюю осень:едва ли прошу у такого тебя оголенности веток,бравурности алого цвета дерев, листовой позолоты…По-зимнему скован и бел был далекий твой предок,возможно; пусть ты невиновен: лишь вышел в него ты.О, можно еще не запрятывать книжки, покудахранит чистоту и не тучно, безоблачно небо,каким я люблю его, чтоб без фантазий. Неруда!и мне, рыжий томик, земное подай на потребу!Щенка двортерьера, что, родственность нашу учуяв,за мной увязался и трусит, как я за тобою два года.Но платят за преданность разве? Ведь будто плачу ященку колбасой – не берет! Что поделать, такая порода.О, нужно быть проще, как в том разговоре старушек,одна из которых, древнее, просила другую с балконакупить ей пломбира! Пусть, если покой твой нарушу,то только в святой простоте; наносное – за боны!Любимый мой! Юный сентябрь. На древе надеждыеще не опали все листья, молящие цифр, но – в строчку.О, весь этот ворох бумажный, подножный… не кончитсяпрежде,чем ты будешь кончен.
Первое
Это будет леген… подожди,
подожди… ДАРНО!
Он – как сорняк, заполонивший полемоей, тобой возделанной, души.Хочу швырнуть ему в лицо: «Доколе?!»,а получается пролепетать: «Как жить?..»Чему хочу учиться? Аппетитак тому, что есть я и со мною есть —из вежливости чуть, и так претит мнедоверием оказанная лестьему. А ты – отзывчив простодушнона каждый и нечаянный молчок!Как я ночами плакала в подушку,как сердцу становилось горячои голове, все силившейся разомвсю душу выполоть, чтобы и след простылего побегов. Чтобы одноглазымподсолнухом, веселым и простымвзросло. К тебе. Я тороплюсь с вокзалана тротуара полосе цветы, цветы…охапками. А мне недоставалодля одногодушивсей широты.
День Памяти в Болгарии
…И только море Черное шумит.А мы в двенадцать замерли, молчали.Пять дней болгарских было за плечами,и на шестой день вдруг такой пиит!От Христо Ботева – на памятнике павшим,взор к небу поднимаете – и вот:Кто за свободу дрался, мол, и умер даже,тот никогда в народе не умрет.Я замираю с мыслью о советско —болгарских флотских силах, что давнопогибли тут, завидую, что детствуне моему столкнуться сужденос
такою былью прошлого… Едва лисейчас представить сходу я могу,как три бойца так рано умиралина этом живописном берегу.
«Здесь розы чтут, а маки не при деле…»
Здесь розы чтут, а маки не при деле,в пыли, склонясь, алеют у дорог.Так и душа моя в моем усталом телепоникла, от разлуки на пределе…О, поскорей отбыть болгарский срок!Будь не в обиде, щедрая страна!Спасибо за твое гостеприимство,но не отвыкнуть: Родина – одна,и, хоть немного времени для сна,мой мальчик успевает мне присниться.Здесь розы чтут, но маки мне, однако,гораздо пышных запахов милей.И вот, вроде провидческого знака,растут, слезами черными накапавиз чашечек… Дороги же – к тебе.
Когда я Сольвейг
Когда я Сольвейг, воздух свеж и сиз,колюч от лап пронзающих деревьеви заштрихован – так, что только иззверей кому возможно выйти к двери.Когда я Сольвейг, чужды городадуше моей, оскалившейся дико,прозрачной, как озерная вода,и плачущей, как тает кубик льда,от в соснах заблудившегося крика.Когда я Сольвейг, голос твой дрожит,дурной мой Пер, гонимый злой молвою.Позволь мне, друг, твою заштопать жизнь,брат нелюдимый, здесь расположись —в тепле огня и терпком духе хвои…Когда я Сольвейг, ты – уже не плох,совсем иное я пою отныне:пусть люди знают, Пуговичник, Бог,что путь мой солнечный и лыжный непрерывен!..
На маяк
До сих пор впечатление, будто выходишь к доске,до сих пор вызывают, и жизнь преподносит урокив ежедневном зубрении… В кровь обиваю пороги,ты в тумане одна – яркий флаг на моем маякев красном платье своем выпускном… Почему до сих пор,по какому веленью, богов каких проклятой волемой бумажный кораблик так редко находит свой порт?Потому что тебе не понравилась книжка Пиньоля?Мой смотритель, поверенный всех моих мизерных дел,я в шторма пробираюсь на свет, катастрофы минуя!Буревестник садится на тонкую руку к тебе —это я окунаюсь в густую житейскую бурю.Это я рада встрече и счастлива дружбе, когдакрики чаек пронзительны над воцарившимся штилем…Маякни! – По колено мне будет большая вода!И приду, как столетьями в гавань суда заходили.
Д’Арк
Ты ныне выдумана или позабытаокажешься, как канувшая ночь, —в моих мечтах всегда стучат копыта,а Францию не в силах превозмочьвраги, пока ты войска во главеи у Христа за пазухой. Живаяв моих строках: и не забронзовев,и до агонии, предательски сгорая.Не меркнет блеск твоих сребристых лат,и знамя вслед вовек не потускнеет.У завоеванных оказывалась врат,и покорились райские той деве,которую Набоков обожал [3] ,как ночью с нею бывший лотарингец,которая, пылавшая душатакая же, сестрой была Марине [4] …Как скромен рядом с их стихами мой,едва выходит должная осанна!Крести меня мечом, склоняюсь, Жанна!Пребудь со мной и страстной, и святой.
3
В. Набоков – «La bonne lorraine» («Прекрасная лотарингка»).
4
М. Цветаева – «Руан».
На 30 декабря
Шагать, бодрясь, по ледяному насту,без сна, не признавая полумеры,от белой мглы не опуская век…Не сдамся Королевы Снежной царству,пылающая нежностью и веройтак, что и на подлете тает снег.Когда мне с ним и день нещадно краток,малышка перед страшным словом «Вечность»,что не мираж в пороше, вдалеке…С любимым – не любителем перчаток —могу, подняв забрало, ей навстречуидти и руку греть в своей руке.Капризам Герды рьяно потакая,живет мой Кай, а я его из пленаспасать берусь. Дворца холодный сводне устрашит! Футболка намокаетв районе сердца, оседают стены —я так его люблю, что тает лед.