Дичь для товарищей по охоте

Горький со странным, отсутствующим взглядом вдруг заметался по комнате, потом медленно опустился на ящик в углу.

«Люди добрые… — читал он, прижав ладонь к щеке и морщась, будто от внезапной нестерпимой зубной боли, — …Полиция — слушай… они убили… Берите их …судите … Возьмите и меня … в тюрьму меня…»

Слезы полились по его лицу.

— Наташа… Роль… Хороша вышла… Жалко ее… Сейчас… — смахнул слезы ладонью и, шмыгнув носом, как ребенок, продолжил чтение. [21]

21

Горький, по воспоминаниям современников, был очень чувствительным и ранимым человеком, и обладал неустойчивой нервной системой, что особенно проявлялось во время публичного чтения или обсуждения его произведений. Крайне болезненно воспринимал любую, самую незначительную, критику.

Мария Федоровна достала кружевной платок и украдкой вытерла глаза.

«Талантлив, ничего не скажешь, — думал Савва. — Для театра просто находка. А так, как человек… — покосился он на Марию Федоровну, не сводящую глаз с писателя, — Бог его знает. С надрывом каким-то. Высокий, здоровый, а читает — краснеет, бледнеет, как девица, да и слезу пускает».

Горький закончил чтение и положил рукопись на стол:

— Что? Ей-богу, хорошо написал… — вопрошающе обвел глазами присутствующих. — Черт знает, а? Правда хорошо?

Все поднялись с мест, начали взволнованно и восторженно говорить. Шаляпин же крепко обнял писателя:

— Ты молодец, старик. Такого еще не было, — пробасил он.

Савва, закурив папиросу, повернулся к Андреевой, оставшейся сидеть на месте.

— Ну, чего скажете, Мария Федоровна?

Та подняла покрасневшие глаза и тихо сказала:

— Я хочу Наташу играть. Это моя роль. Поможете?

Савва удивленно посмотрел на актрису.

— Не кажется мне, что это — ваша роль. Вы — и женщина со «дна»!? Глупости! Чистой воды — глупости!

— Я же сказала, Савва Тимофеевич, это — моя роль! — настойчиво повторила Мария Федоровна, слегка повысив голос.

— После об этом поговорим Не согласен я, хотя роль хороша, — свернул разговор Савва, заметив приближающихся Станиславского и Немировича.

— Что, Савва Тимофеевич? Каково? — поинтересовался Владимир Иванович, одобрительно улыбаясь.

— Значительная вещица, надо ставить, — согласился Морозов. — Вот, Мария Федоровна изъявила желание Наташу играть.

— Марья Федоровна слишком красива и интеллигентна для этой роли, — сухо возразил Немирович.

«Вот, это ж надо уметь так говорить женщине приятное, что будто пощечину ей даешь», — подумал Савва, заметив, как вспыхнуло лицо Андреевой.

— Что ж, по-вашему, артистов для этой пьесы надо на Хитровом рынке искать? — Савва хитро прищурился.

— Нет. Артисты — они и есть артисты, — бросил Немирович. — А на Хитров поехать — это мысль, надо среди тамошних людей потолкаться, поднабраться…

— А, ну-ну… Вы там поднаберетесь… — усмехнулся Савва, провожая обеспокоенным взглядом Андрееву, которая молча поднялась и направилась к Горькому, стоявшему спиной и оживленно беседовавшему с Шаляпиным…

— Алексей Максимович — голос Андреевой прозвучал взволнованно.

Горький обернулся. Из-под длинных ресниц на Марию Федоровну глянули голубые глаза, губы расползлись в неуверенной улыбке:

— Мария Федоровна Что скажете?

— Алексей Максимович! Это чудо как хорошо! — Взгляд Андреевой был прикован к писателю, будто увидела его впервые.

Горький смущенно потупился.

Губы Шаляпина дрогнули в усмешке.

Савва достал новую папиросу.

— Алексей Максимович, — Андреева прикоснулась к руке писателя, — можно, я почитаю здесь, в уголочке? Всего несколько минут? — попросила знакомым низким грудным голосом, все так же пристально глядя на Горького.

Савва чиркнул спичкой и прикурил.

— Конечно, конечно! — Горький торопливо протянул рукопись, которую Мария Федоровна взяла бережно — как хрупкую и очень ценную вещицу, само прикосновение к которой желанно и дорого, тихонько отошла в сторону, опустилась на ящик, на котором недавно сидел Горький и, склонив голову, начала перелистывать страницы, вспомнив вдруг как в Крыму после спектакля вот этот самый Алексей Максимович пришел к ней вместе с Чеховым и взволнованно тряс ей руку со словами: «Черт знает… Черт знает, как вы великолепно играете» Тогда она не придала значения его восторгам. Горький показался неуклюжим странным человеком с «чудачинкой». Сегодня же она открыла в нем что-то новое, еще не совсем ясное, но волнующее и притягивающее. По лицу Андреевой скользнула улыбка…

Савва посмотрел на часы. Надо съездить и проверить, привезли ли ящики с оборудованием, выписанным для театра из-за границы…

…Когда спустя час он вернулся, в зале за столом сидели только Горький и Станиславский. Марии Федоровны не было. Ушла, значит… Не осталась… Или не стала ждать?

* * *

Войдя в кабинет Марии Федоровны, Савва опустился на диван. Еще один день позади. Почти позади. Груз дел, которые он взваливал на себя в последние месяцы, становился все тяжелее, но Савва как будто подчинил себе время, растягивая его и умещая все новые и новые заботы, и время, как податливая глина, охотно принимало размеры и формы, которые он задавал. Только сегодня вдруг почувствовал накопившуюся усталость.

— Наконец-то, Савва Тимофеевич! — В кабинет, кутаясь в длинную черную шаль, вошла Андреева. — Я уж и не ждала вас. Все разошлись уже.

«Хороша она в черном цвете — отметил Савва. — И духи новые…»

— Что это вы принюхиваетесь, словно след берете? — Мария Федоровна опустилась рядом на диван.

Горничная внесла в кабинет поднос, на котором стояли две чашки чая.

— Духи у вас новые? Или показалось?

— Новые. Ландыш.

Андреева, подождав пока прислуга выйдет из комнаты, слегка наклонила голову к Савве:

— Хороши?

— Хороши, — согласился он, еще раз вдохнув аромат. Взял чашку, сделал глоток чая, поставил чашку на стол:

— Помнится, давеча Алексей Максимович говорил, что дюже ландыши любит?

Андреева недоуменно вскинула глаза, но ничего не ответила.

— А вы чего не пьете? — прервал Савва затянувшуюся паузу и внимательно посмотрел на хозяйку.

— Не хочу, — нахмурилась та. — Разве он так говорил? Я не слыхала. Странное совпадение, право, — не глядя, потянулась к чашке и неосторожным движением опрокинула ее. Желтое пятно медленно расплылось по белой скатерти.

— Экая я неловкая — смутилась она и поднялась с дивана. — Сейчас вернусь, — бросила на ходу, покидая кабинет.

Савва встал и подошел к книжному шкафу. «Книги на русском, французском, итальянском, немецком. Ученая женщина. Красавица. Одно слово — талант… Не потерять бы», — проскочила тревожная мысль.

После знакомства с Марией Федоровной в нем — человеке решительном, сильном, а порою жестком, не привыкшем к лукавству и недоговоренности ни в жизни, ни в делах, стало происходить что-то доселе неведомое: родилась непривычная сентиментальность и незнакомое прежде предощущение неминуемой потери. Особенно после того разговора с Зиной у зеркала… Маша не была такой как другие известные ему женщины: порою была похожа на ребенка, ожидающего покровительства и защиты, но, одновременно, в ней жила притягательная и непредсказуемая женщина, с какой-то едва ощутимой червоточинкой, добавлявшей ей тайны, а ему — особого вкуса к нынешней жизни…