Дикари
Шрифт:
Он почувствовал, что наблюдательный Патрокл следит за ним с любопытством, как будто видит его насквозь. Был ли Сулла не уверен в себе? Почему он живет один? Патрокл знал, что его сосед полюбил и взял в наложницы сестру одного из своих персидских пленников, которая добровольно последовала за своим братом. Она забеременела и умерла при рождении ребенка, который ненадолго ее пережил.
Сулла прервал внутренний монолог своего соседа-римлянина:
– Я приехал, чтобы купить у тебя повозки!
У Патрокла были великолепные дубовые повозки, подлинные шедевры галльской техники, сделанные редонцами[4],
Патрокл, только что обустроившись в своем поместье, на те деньги, которыми снабдил его дядя Вителлий, заказал эти повозки у бродячего торговца. Торговец ходил по поместьям и представлял изделия (уменьшенные модели) бретонских мастеров. Это была удачная сделка.
У Суллы же повозки совсем развалились.
– Они твои! – воскликнул Патрокл, еще раз ухватившись за мускулистую руку соседа. – Какой может быть торг между друзьями! Скажи свою цену. А я заткну уши!
И в довершение своих слов он смешно изобразил, как он это сделает.
– За каждую большую – две тысячи сестерциев, – объявил Сулла. – За маленькие – от пяти до трех сотен, в зависимости от состояния...
Патрокл убрал руки от ушей и дал понять, что сплутовал и что слышал цифры, произнесенные Суллой, а потом приблизил свое лицо к лицу соседа и прошептал:
– За эту цену я отдам тебе и Манчинию в придачу! – Тут он залился смехом.
Из атрия к ним вышла его жена, нарумяненная и надушенная; ее великолепная грудь нескромно просвечивала сквозь прозрачный корсаж – сама Юнона во плоти.
– Сулла! – проворковала она. – Верить ли своим глазам? Ты здесь, в нашем скромном жилище! Клянусь Венерой, ты еще более привлекателен, такой грязнулька, немытый! Я отправлю тебя к девушкам, и они помоют тебя и сделают массаж! Ты не уйдешь от них живым... Мы возвращаемся в Рим, и ты – единственный, о ком я буду думать с сожалением. – Она зевнула и продолжила: – Скука смертельная, я проспала весь день, и опять спать хочется. – Она приблизила рот к уху галла и добавила: – С тобой. – Она засмеялась: – Патрокл ничего не слышал!
– Почему бы тебе не поехать с нами в Рим? – спросил Патрокл. – Я приглашаю тебя к моему дяде! Он будет счастлив принять такого героя-легионера, как ты! Не могу поверить, что ты никогда не был в Вечном городе! А может, ты поедешь с Манчинией, как только ты закончишь жатву? Ты мог бы сопровождать ее в путешествии. А я к вам присоединюсь дней через пятнадцать, как только улажу все оставшиеся дела...
– Да! Да! – вскричала Манчиния, усаживаясь на скамейку рядом с Суллой и обнимая его за плечи. – Соглашайся! Соглашайся, Сулла! Мы поедем самой длинной дорогой... А за это время драгоценный супруг успеет развратить
малыша Ксантия, этого маленького танцовщика, которого он подобрал на прошлой неделе в одном из театров Вьенны! Это он называет улаживать дела...– Не слушай ее, Сулла, я тебя прошу... Она все по себе меряет! – прервал ее Патрокл. – Хочет, чтобы я забыл, как застал ее вчера во время сиесты в постели с Клемнией. Они разбудили меня своими криками, похожими на мычание телок во время спаривания!
Но Сулла больше не слушал. Всякий раз, когда он приезжал к ним в гости, Патрокл и Манчиния обменивались подобными репликами. Галл смотрел, как повозка с кожаными занавесками греческого торговца, в которую была впряжена четверка лошадей, проехала портал усадьбы и выехала на дорогу.
Толпа мужчин, женщин и детей двинулась за тяжелой повозкой, вслед за торговцем рабочим скотом с его походной мебелью, восковыми дощечками и ящиками, полными мешочков с монетами. Эти мужчины и женщины, которые проработали в имении столько лет, и малыши, которые здесь родились, теперь уходили по дороге, навстречу неведомой судьбе...
У входа в атрий стояли в молчании служанки Манчинии и слуги Патрокла и наблюдали за этим исходом, в котором могли бы принять участие, если бы хозяин и хозяйка не решили увезти их с собой в Рим. Таков удел рабов – безропотное подчинение превратностям судьбы.
Но по-иному вела себя девочка лет четырнадцати. Она горько плакала. Сулла заприметил ее, когда она очутилась позади рабов, последовавших за повозкой и уже пересекших ворота усадьбы. Девочка обнимала очень старую женщину, сидевшую на низком трехногом табурете, какие обычно используют при дойке коров. Вначале никто не видел старуху в толпе, которая ждала сигнала к отправлению, а теперь она сидела посреди двора одна, с плачущей молоденькой девушкой, которая стояла перед ней на коленях.
– Что это за старуха? – спросил Сулла у Манчинии.
– Ходячий монумент! – отшутилась владелица виллы. – Ей, должно быть, лет сто. Она уже жила здесь, когда мы купили имение. И еще жива и доит коров.
– Грек не захотел ее покупать, – добавил Патрокл. – Он сказал, что она будет всех задерживать, да и наверняка помрет во время дороги. А знаешь, что она ему ответила? «Увидим, доживешь ли ты до такой старости, как я! И потом, это ты будешь всех задерживать из-за своего веса, когда войдешь в лодку Харона»[5]. Все засмеялись, а грек пришел в ярость. «Если бы ты не была такой старой, я бы приказал тебя отстегать», – сказал он ей. "Ты ведь не захотел купить меня! – возразила она. – Так по какому праву ты хочешь отстегать меня? Ты слишком скуп, грек из греков, чтобы заплатить хотя бы асс[6] за дубление кожи с моей старой задницы!"
Патрокл засмеялся, вспомнив об этой перепалке, имевшей место во время послеполуденных торгов с Мемноном.
– А кто эта малышка, которая не хочет уходить? – продолжал расспрашивать Сулла, видя, как один из слуг Мемнона вернулся к порталу, чтобы позвать отставшую девочку. – Кто она?
– Ее отец и мать умерли в тот год, когда свирепствовала эпидемия оспы. Она не хочет покидать место, где похоронены ее родители.
У девочки, лицо которой сейчас было искажено отчаянием, были большие черные глаза и длинные волосы, собранные в узел.