Дикая стая

Гоша перетащил в свою комнату мебель, которая ему понравилась. Взял шкаф и перчатки из комнаты Бондарева и как истинный хозяин забрал к себе всю посуду. Теперь квартира поселенца повеселела. На окне появились занавески, взятые в квартире Андрея, на столе — скатерть. Графин и пепельница, электрочайник и утюг, плитка и куча ведер, тазы и выварка, много мыла и шампуня, зубная паста и щетки, даже кухонные полотенца взял, тоже сгодятся в хозяйстве. Все продукты к себе перенес. Их набралось не мало. Одного сахара — полмешка, столько же муки, сливочное масло и варенье, да картошки мешок. Рыбы — половина бочки, две трехлитровые банки красной икры. В кладовке увидел ящики с консервами. Все к себе перенес, сунул под койку. Матрац и семейные подушки уволок еще раньше. Расставив все по местам, уже поздним вечером сел к столу довольный. «А все ж хорошо, когда соседи уезжают. Что-то после них остается, что другим годится. Вон сколько у меня добра прибавилось! Чтоб самому все это купить, сколько вкалывать нужно! А тут пошел и взял. Не украл, не просил, само в руки пришло. От Игоря мало что осталось, почти все забрал, а вот Андрей с Маринкой много побросали. Помоги им, Господи, хорошо устроиться и в сто раз больше нажить», — пожелал Гоша.

Корнеев лежит на диване Андрея, думает о чем- к) своем и вдруг слышит телефонный звонок. Аппарат он тоже к себе перенес и подключил, хотя сам но знал, пригодится ему или нет. Но к телефону подошел, понимая, что теперь могут звонить только ому.

— Гнида на проводе! — крикнул в трубку и, спохватившись, поправил самого себя, — Гоша слушает!

— Что ж это ты, голубок, у меня не появляешься? Иль с другой скуковался? Чего рожу воротишь, когда мимо едешь? Ты мне гляди, мартовский кот, сугробы тают. Не приловишь больше невзначай. Сам попадешься! — узнал голос пекарихи.

— Все грозишься, Любка! Да нет у меня никого, кроме тебя. Каждым перышком и шерстинкой клянусь. Одной тебе верен, можешь не сомневаться!

— Чего ж не появляешься?

— Ты ж базарила, что сама нарисуешься! Я и жду. Приморился, как таракан на сахаре, слушаю, когда просемафоришь.

— Не склеился еще на сахаре?

— Покуда живой. Да и как теперь тужить, если стал единственным хозяином в доме. Соседей нет! Давай ко мне востри лыжи! Никто не помешает. Покайфуем! Я пузырь приволок, к чаю варенье имеется, гора харчей. Слышь, Любаня, не тяни резину. Расслабимся, отдохнем.

— Ну, лады! Уговорил! — согласилась баба.

Через час Люба постучала в двери. От нее пахло

свежим хлебом.

— На вот, держи! Из последней выпечки, — отдала Гошке сумку с хлебом и, оглядевшись, умолкла робко.

Она думала, что поселенец живет как все одинокие мужики в грязи и холоде, пользуя вместо подушки пустую тару. Здесь все было в идеальном порядке,

даже придраться не к чему. Сам Гошка побрит, умыт, причесан, в чистой рубашке, в домашних штанах. Носки не рваные, мужик ходит в тапках, помог и ей снять пальто и сапоги.

— Проходи, — пригласил в комнату.

Тут и вовсе рай! Кроме койки, диван имеется, на нем подушки, покрывало. Рядом, возле стены, — трельяж. Между койкой и диваном — круглый стол. Над диваном — полка с книгами, над койкой — медвежья шкура, подарок охотника Николая Притыкина. На полу,! перед койкой — оленья шкура, белая-белая, как снег.

— Да ты хорошо устроился. Порядок как у доброй хозяйки! — похвалила Любка.

— Себя уважаю, — хлопотал на кухне поселенец, готовил закуски на стол. Рыба и грибы, икра и крабы, картошка и селедка, жареная кета, — все поставил на стол мигом. Достал фужеры и рюмки. Даже лимон; не забыл порезать. >

— Да ты — классный хозяин! — восторгалась женщина.

— И не только, — довольно улыбался поселенец, поглаживая плечи и руки бабы. Он торопил ее за стол.

Люба держалась просто. Села рядом с Гошей, прижалась к нему тихо, по-бабьи.

— Тяжко тебе у нас, зайка? — спросила тихо.

— По всякому бывает. В иной день так лучше было б не просыпаться. С утра на мне все отрываются, каждая карга наезжает. А уж эти поселковые, будто псы с цепи срываются, кроют матом меня ни за что, грозят размазать, в проруби утопить.

— А за что?

— Всяк воду раньше требует. «Почему соседу быстрее привез?» Час подождать не могут, брешутся, так, будто последние минуты дышат. Через час привожу воду, все живы и здоровы. А до того кем только не обзывали. Даже ружьем грозили. Случалось, с кулаками бросались на меня, потом прощения просили. Иные к ментам возникали, жаловались на меня,

гуды их! Надоело все. Народ здесь гнусный, друг друга грызут, а сами — сачки и падлы!

— Ох, Гошенька! Каково же мне, бабе, своей оравой управлять? Думаешь, легко? Черта с два! Так устала с ними! Каждого в руках держи, как пса на цепи. Чуть ослабил руки, сопьются или передерутся вдрызг. Всякое было.

— У тебя ж сплошные бабы!

— Да! Только двое грузчиков — мужики, но ведь те бабы пьют круче мужиков. Сколько я им вламывала, запрещала бухать в пекарне. Но и теперь, чуть отвернулась — уже накирялись.

— Сколько ж получают?

— Чудак! Зарплату никто не пропьет, а вот выпечку — запросто. Сколько на том ловила, счету нет. Выкидывала с пекарни, но ведь другие не лучше.

— А я думал, что ты как в раю!

— Какой хрен! С утра морды бью, поверь, не без дела. Почему омужичилась? Разговаривать по-человечески разучивалась, все на крике и мате. Мне самой противно. Хочется тишины. Иногда даже реву. Вот залезть бы под мышку к мужику, который сумел бы вступиться и защитить. Выплакаться у него на груди, чтоб понял и пожалел не как гром-бабу, а обычную женщину. Ведь мне тоже бывает и обидно, и больно. Вот только вступиться некому. Всяк только для себя живет, — всхлипнула Любка и продолжила: — А я тоже устаю быть в сильных. Не бабье это: мужиков подменять, колотить и совестить.

— Чем же я смогу тебе на «пахоте» твоей сгодиться?

— Да, закинь пустое! Просто поделилась, а помочь никто не сможет. Всяк свой крест несет. От него не отмолишься! Давай лучше выпьем! — подставила рюмку.

— Тебе водку? — спросил Гоша.

— Что себе, то и мне налей. Знаешь, а на тебя моя помощница виды имеет! — улыбнулась Люба.

— Пустое! Я только тебя там вижу!

— Конечно! Самую здоровенную как не заметить! Остальные — просто головастики! Я их всю кучу од ной рукой могу поднять!

— Кончай звенеть! Не коси под мужика! Баба ты и есть баба! — обнял Любку, предложил выпить. Пекариха согласилась.

После второй рюмки Люба уже расслабилась. Она теперь не жаловалась, а пела, рассказывала всякие смешные истории. Корнеев слушал, а потом выключил свет и, уронив гостью на подушки, молча, настырно раздевал бабу.

Люба слабо сопротивлялась.

— Зайка, а ты нахальный, — смеялась тихо.

Гоша давно понял, что Любка за тем и при шла,

к нему, решил ускорить, не затягивать время.

— Любаня, солнышко мое! — раздел бабу догола и, закрыв двери на крючок, забылся с женщиной.

— Гошка, сколько времени? — спросила она уже под утро.

— Еще рано.

Но настырная кукушка, которую снял со стены у Бондарева, прокричала семь часов.

— Опоздала на целый час! Господи, теперь бабы за мною побегут домой. А не найдут, знаешь, сколько бреху будет?

— Да плюнь на свору. Давай вечером рисуйся ко мне, — предложил Гоша.

— Каждый день? Что ты? Выследят!