Дикие орхидеи

Кстати, говоря о наградах, я мог бы получить приз за сдерживание смеха. Чтобы скрыть распиравшее меня веселье, я держал банку с пивом у рта столько, что у меня замерзли губы.

— В общем, они собрали семейный совет и решили, что я совершил непростительное злодеяние и должен уехать. И ни один дядя не вступился за меня. Их богатые, обученные в колледжах детишки содержат их и делают за них «капиталовложения», так что они только целыми днями смотрят телик да убирают собачьи какашки перед приездом какого-нибудь чада с заносчивыми внучками. Эти детишки сказали, что я — «атавизм Темных веков». Представляешь ты, чтоб в нашей семье так выражались? Если бы мы в детстве ляпнули что-то подобное, нам бы надрали задницы так, что мы по сей день не могли бы сидеть! Короче, они сказали, что я должен уйти, потому что я порочу имя Ньюкомбов. Я спросил: а как же Тудлс? Кто-то из детей — может, даже моих, я не помню, — заявил, что Тудлс преступник, так что пусть идет своей дорогой. У этих детей нет чувства семьи. Никакого. И я сказал, что заберу Тудлса с собой. Я надеялся сыграть на их гордости: пусть бы хоть отправили Тудлса в какой-нибудь приличный дом престарелых. Но никто на это и слова не сказал, так что я сел в одну из старых машин дяди Кэла и уехал восвояси. Всю дорогу до федеральной тюрьмы, где держали Тудлса, я думал: куда ж мне с ним деваться? Мне самому негде жить и нечего есть, как я буду содержать умственно неполноценного старика? И вот прямо у ворот тюрьмы меня осенило: Форд разрушил нашу семью, пусть Форд и расплачивается. В тюрьме я спросил кузена Фаннера — помнишь его?., так вот, он стал надзирателем, кадровый офицер теперь, — не знает ли он, где ты живешь, на что он ответил, что если у тебя есть в собственности хоть что-то, он тебя разыщет. Когда Тудлс собрался на выход, у меня в кармане уже лежал твой адрес. И вот мы здесь.

Здесь и останетесь, хотел добавить я. Я много дурного сказал про своих родственников — и они это заслужили, — но я точно знал, что чувство семьи у них есть. Да, они иногда покидали родные места — мои родственники обсуждали плюсы и минусы разных тюрем, как бизнесмены порой сравнивают аэропорты, — но всегда возвращались домой. Дом много значит для Ньюкомбов.

Я молча сидел рядом с двоюродным братом и прокручивал в уме его историю. Я понимал, что он в действительности хочет мне сказать. Ему нужен дом, «база». Может быть, когда завтра утром мы проснемся, Ноубла уже не будет, но он обязательно оставит что-нибудь из своего: рубашку, перочинный нож — что-то, что будет означить, что теперь его дом здесь. И вся его долгая история сводилась к одному: он хотел сказать, что сейчас у него нет дома, ему негде привязать конец своего поводка.

Я слишком хорошо знал, что он чувствует. После смерти Пэт у меня много лет не было дома.

И все же мне трудно было сказать ему «да»: я понимал, что это будет иметь далеко идущие последствия. Мы сто лет владели «Землей Ньюкомбов». 146,8 акра земли находились в совместной собственности всех взрослых Ньюкомбов. Когда юноше или девушке исполнялось двадцать один, его или ее имя вписывалось в общий договор. Землю нельзя было разделить или продать без письменного согласия всех владельцев. Так как нынче их насчитывается более сотни, вряд ли нечто подобное когда-нибудь вообще случится.

Если я разрешу Ноублу и папе остаться, я дам своего рода клятву Ньюкомбов. Мне придется самому осесть в Коул-Крик. Если я решусь переезжать, мне потребуется на это согласие отца и Ноубла.

Да, знаю, что это глупо. Этот дом — мой, и я могу продать его, когда мне вздумается. Но мне еще в детстве накрепко вбили в голову определенные правила (вроде табу на инцест — в моей семье такого не было — или на передачу кровного родственника в руки закона).

Я глубоко вздохнул.

— На втором этаже есть две свободные спальни и ванная. Вы с... — И как мне его называть?! — Вы с папой можете занять их.

Ноубл кивнул и отвернулся — не хотел, чтобы я увидел улыбку облегчения на его лице.

— Этот дом того и гляди рухнет, но у меня нет инструментов, чтобы его подремонтировать, — сказал он наконец.

— Бери мои, — ответил я после недолгих колебаний. — Те, что в дубовом ящике.

Казалось, мои слова потрясли Ноубла.

— Нет, я не могу, — покачал он головой. — По крайней мере без тебя не могу. Ванесса мне про них рассказывала. Говорила, что они знаменитые. Что они... — Он задумался. — Она говорила, что это «символ великой любви». — Он нахмурил брови. — Она сказала, что эти инструменты мета... мета... что-то.

— Метафора. — Я тоже нахмурился. Если в колледже Ванессу научили так выражаться, зря я посылал деньги.

По правде говоря, мне не по душе была мысль о том, что земля Ньюкомбов превратилась в «поместье», которое теперь побеждает на каких-то конкурсах. Я раньше не задумывался об этом, но теперь понял: мне бы хотелось, чтобы мои дети — я имею в виду законных — раскачивались на тарзанке и прыгали в пруд Ньюкомбов. Ну и что, что там пиявки? Как-то раз, когда я учился во втором классе, учительница сказала: «У нас в классе учится Ньюкомб, поэтому пусть он расскажет нам все, что знает о пиявках». Я тогда едва не лопался от гордости, не понимая, что учительница ехидничает. Но шутка ее не удалась: я вышел к доске и изобразил пиявку снаружи и изнутри. Когда я сел на место, учительница и одноклассники странно на меня поглядывали. Только много лет спустя я узнал, что в тот день в учительской меня окрестили «умный Ньюкомб».

Одно дело — умный, а другое — самодовольный. А моя племянница — дочь? — Ванесса слишком высоко задирает нос.

— Это просто инструменты! — отрезал я. — Вот и используй их по назначению.

Ноубл, довольный, осклабился: понял меня. Может, ему и не хватает образованности, чтобы поставить на место свою зарвавшуюся дочку... зато мне хватает.

— Точно. По назначению, — пробормотал Ноубл и вышел из комнаты, все еще улыбаясь.

Через три минуты я уже подключился к Интернету и вбил в строку поиска имя Рассела Данна. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем на экране всплыло сообщение: такого не существует. По меньшей мере такого, который подходил бы под описание Джеки.

Я пошел спать в полночь. Ни в одном из университетов Северной Каролины ничего не преподавал никакой Рассел Дани. Черт, мне предстоит сообщить Джеки, что этот образчик добродетели — лжец и мошенник. Черт, черт, черт... Я счастливо улыбнулся. Может, рассказать ей при свечах, за бутылочкой шампанского? Смягчить удар...

Я заснул, широко улыбаясь.

Глава 16

Джеки

Я никак не могла взять в толк, что творится вокруг меня. Похоже, у Форда с отцом и с кузеном есть дела, которые лежат за гранью моего понимания.

Я привыкла считать, что раз я прочитала все до единой книги Форда, выходит, я знаю о нем все. Однако история о том, как его отец попал в тюрьму, стала для меня сюрпризом. Форд рассказывал ее напустив на себя вид «ах, какой я бедненький и несчастненький» — он всегда так делал, когда речь заходила о его семье. Я проигнорировала этот спектакль. В отце Форда я видела человека, который воплощал собой все добродетели подлинного героя.

Пока Форд рассказывал, мой мозг напряженно работал. Уверена, что Тудлс — терпеть не могу это имя, но, как ни странно, оно очень ему подходит — знал, что мать Форда не любит его, но все равно женился на ней. А потом он сделал все возможное, чтобы прокормить жену и дать ребенку путевку в жизнь. То, что для этого он пошел на преступление, не имеет значения. Тудлс поступил по чести. Он рискнул всем на свете ради жены и нерожденного ребенка — и ради своих подлых братцев, которые решили использовать его, чтобы спасти свои никчемные шкуры.

Я не одобряю того, что мать Форда отдала сына на воспитание виноватым дядькам, однако прекрасно понимаю, почему она это сделала. И хотя я была в курсе некоторых событий в их семье, истерика Тудлса стала для меня полной неожиданностью. Вообще-то я не понимала, о чем речь. Тудлс сказал что-то, я не разобрала что, а Форд ответил, что хочет научиться играть в «веревочку», и тут словно небо рухнуло на землю. Тудлс заплакал — завыл, если уж честно — так громко, что мне пришлось перекрикивать его. Наверное, он говорил что-то важное, но мало того что он ревел, он еще и прижимался лицом к пивному животику Форда, так что я не понимала ни слова.

Однако я прекрасно видела: что бы он там ни говорил, Форд от этого тоже плакал.

— Пора браться за швабру: их теперь двое, — пробормотала я себе под нос, но Ноубл услышал меня и расхохотался. Я пыталась оттащить Тудлса от Форда, но он цеплялся за него, как коала за эвкалипт.

В конце концов Ноубл обхватил обеими руками мощную грудь Тудлса и оттащил его. У всех глаза были на мокром месте — у всех, кроме Ноубла. Он единственный, кажется, считал, что все происходящее «в пределах нормы». Если уж это норма, то семейство Форда еще более странное, чем то, что он описал в книгах. Разве это возможно?