Дикие пчелы

Утром Степан Бережнов, сидя на крыльце, набросив на плечи шубу, пытал сына. У обоих трещали головы с похмелья.

– Ну пошто ты взбрыкиваешь как уросливый конь? Почему не такой, как все мои сыны? Взять Алешку, старшего – умен, покладист, в грамоте далеко тебя обошел. А Митька, разве он сказал когда поперек отцу? Нет. Ну Аким, тот лодырь и засоня. Этот ничего не скажет ни против, ни за. А ты, ты пошел против отца не только в душе, но еще и по скуле смазал. Засел тот синяк в душу и нудит – не вырвать. Ить я хотел бы видеть тебя наставником нашей братии. Но ты уходишь из моих рук. Кто тебе роднее, я или Шишканов?

– Шишканов. Он добрее, чище. Ты скрыл все дела Тарабанова. А тот снова, есть слух, взялся за свое. Так чего же от меня хочешь? Хочешь сделать меня перевертышем? Ты ходишь, как кот по пряслу: чуть оступишься – и шею сломаешь. Не знаю, как жили мои прадеды, но думаю, что не ходили по кривой. Ты же ходишь. Где же твоя праведность? – горячился Устин.

– Жизнь сама подсказывает, что делать и как жить. Вот и приходится метаться между двух огней. Гибче думать – дальше видеть.

– Оглянись, поразмысли, как мы живем и как живут мирские. Ведь ты живешь двумя мирами, нас держишь в постах и молитвах, никому пикнуть не даешь, а у них хоть махонькая, но свобода. У нас ни воли, ни радости. Ты слышал, чтоб я когда-то пел? Ты видел, чтобы я хороводы водил? Нет. За то и злы на тебя парни и девки.

– Беса тешить не даю, гармошки нету у вас? Нет и не будет.

– Пусть так, – ровно говорил Устин, но грудь спирало от волнения: поймет ли отец? – Одна радость, когда мы уходим на охоту. Здесь же тебя будто в кожаный мешок сунули – ни продыху, ни радости. Все размерено, все развешано по полочкам. Мой винчестер как повесили однова на второй гвоздь, так ему и висеть до скончания века, Можно ночью отыскать свои сапоги, потому что они стоят третьими от порога. Мой Игренька стоит в четвертом стойле, твой Филин стоит в первом, никто другого коня туда не заведет. Ходим по одной половице, потому что вторая скрипит. А мне хочется все это смешать, шапку бросить на полку, ружье под лавку. Игреньку поставить в первое стойло – все перемешать и перебаламутить. Чтобы даже в сундуках лапотина была перемешана, будто ее туда вилами набросали. Шел бы туда, куда душа восхочет. Да и в пляс, да с песней. Но нет, на душу положили гатний камень, а он давит, гнетет. Сюда повернулся – грех, туда – второй. Я понимаю, что грех убивать, воровать, жрать табачище, лениться, желать жену друга своего и еще многое. Но разве грех – запеть, ежли на душе у тебя песня? Разве грех – попечалиться, ежели тебе того хочется? Пришла радость – гуляй, горе – печалься. Но не забывай, что главное – работа и доброта душевная. Так-то, тятя! – почти выкрикнул Устин.

– Значит, все вилами, все ворохом. Я понял тебя. Понял, куда ты клонишь. Нет свободы, нет размаха. М-да, крепко же ты разнишься со мной – словом, пролетариат. Хочу – пою, хочу – плачу. Не выйдет, мил сынок. Никого мы на ту свободу не отпустим. Отпустили Макара Булавина? Это другой отказ. Отпустили потому, что не знаем, за что и про что его так бог покарал, а человек он самый праведный, самый чистый средь нашей братии. Развели руками и отпустили, потому как и у нас есть жалейка. Но больше никого, только через огонь и смерть! Внял ли, щанок? – вдруг рыкнул Степан.

– Внял, чего там, – ровно ответил Устин. – Но ты же сам говорил, что он колдун?

– Говорил, потому что он мой враг, а чтобы убить врага, все к делу – и слово и оружье. Макара, знамо, словом трудно убить, а можно. Слово – это страшно. Раньше мы могли уйти в тайгу, в болота – счас туда дорог нету. Все перерезаны. Веру свою мы можем спасти только жестокостью к своим братьям. Жить скоро придется в мире безверия. Твой Шишканов, когда пришел сюда, хоть щепотью, но молился, счас бросил. Но знай, что таким не место здесь. Ключи подберем.

– Это мы умеем.

– Да, умеем. Спасать веру в открытом бою уже не моги, а вот в скрытом – еще можем. И спасем, коли что!

– А страшный ты человек, тятя! Дай тебе большую власть, ты не уступил бы ни в чем Никону аль царю Петру, всех бы под себя подмял. Бога ты заставляешь любить не душой, а силой. Противно то учению божьему. Да браты еще твои крепко подпирают тебя.

– Без подпорок бы давно упал. Подпорки всем надобны. А ты смел, ядрена шиш! Разумно судишь. Вредна нашим грамота. Дюже вредна, мыслети разные на ум приходят. М-да… Но знай, что любая ересь будет выжжена огнем и боем.

– Из меня едва ли. Я уже сам в ответе перед людьми и богом. Волен судить, волен думать. Сколь ни говори, что наша вера крепка, праведна, – все это чистое суесловие.

– Я тебе уже сказал, что только один человек от нас ушел живым. Второго не будет. Сожгем и пепел в тайге размечем. Аминь. Пошли по кружке дерябнем, голова, может, поправится. Одного-двух потеряем, но сохраним сотни. Ты все можешь творить, но отречься от веры – смерть. Жалкую, что не нашел в себе сил убить Макара. А надо бы!

Выпили. Устин задумался, кто же его отец? Дьявол или человек? Сказывала баба Катя, что он первую дочь в печь бросил, потому что родилась с родимым пятном на лбу: мол, то была антихристова печать. Но ведь он мог легко откликнуться на беду мирского, а в своей братии никому не давал спуску. Среди мирских обрастал друзьями, а здесь любить заставлял силой.

– Тешить беса не позволю. Женить тебя пора. Будя, а то мозги твои сдвинулись набекрень.

– А я не хочу жениться. Еще мал.

– Кто тебя спросит?

– Уйду в тайгу и дам вам бой!

– Вот женю старшего, и твой черед.

– Без любви не женюсь, – отрезал Устин. – Хоть режь на кусочки.

В обед ушел к Макару отвести душу, спросить совета.

– А ты не нудись. Сам Степан не знает, что есть любовь. Он в жизни свою Меланью-то ни разу не обласкал. А я прожил со своей душа в душу, потому как по любви сошлись. Я предвижу другое, что скоро такая здесь будет коловерть, что не до женитьбы и не до бога будет. Но с отцом-то не воюй. Отец есть отец.

Ушел в Ивайловку, чтобы выпить с дружками: Семеном Ковалем и Валерием Шишкановым. Хоть они и много старше Устина, оба женаты, но Устин дружил с ними.

Устина Буран не проводил. Как-то не сдружились они. Устин однажды прикрикнул на Бурана, с тех пор он перестал к нему ласкаться. А если Устин и хотел бы поласкать, то Буран рычал, показывая большие клыки.

Завернул к лавке, чтобы тайком купить спирту у лавочника. Но здесь шум и толкотня. Кто-то сдавал пушнину, чтобы взять спирту, но чаще брали в долг.

У лавки крутилась зловредная Кузиха. Не любил эту бабу Устин, что-то в ней было харзиное. Но и Кузиха не привечала сына старосты и друга Макара Булавина. Не могла она простить Макару плети, а Хомину его скорый достаток. С дармовщины разбогател. Забыла, что и они разбогатели с денег Арсе и Календзюги. Хотя пришли первыми, им и кусок достался полакомее: покосы, пахотная земля. Но не без пота все это далось. Дети понадорвались на работе. А этот Хомин запросто вылез в богачи, Макар-чернокнижник ему помог. А вот Кузьмины каждый рубль к рублю подгоняли. Теперь у них конный завод местной породы – помесь монгольских коней с сибирскими. Стадо коров-симменталок. Пусть сыны уже отделились, но и им дремать некогда, все в работе, все в заботе. А Хомину Макар насыпал мешок золота. Из грязи в князи. Зависть черная уже доедает Кузиху. Хомин стал богаче Кузьминых, об этом любой скажет. Нет, не простит Кузиха плетей и богатства. Нет. Будь сила, то обоих бы руками разорвала. Зависть засушила, как дохлую муху осенью, но не может совладать с собой Кузиха. Вот и тогда она стояла у лавки и шипела: