Дикие рассказы
Шрифт:
— Вот же, — говорю, — записки мои: за тридцать четыре дня шестьсот телег прошло!
— Твои записки, — расшумелся лесничий, — не документ!
— Тогда, — предлагаю, — пересчитайте пни на порубке, чего уж ясней.
— И это, — говорит лесничий, — не доказательство! Может, не только они рубили.
— Каваклиев, — срезал его начальник, — ты кой-кого не выгораживай! Я сам деревенский, — говорит, — сам топором махал, пока форму не надел, и эти дела знаю. Тайком можно сто, ну двести кубов вырубить, но уж никак не тысячу или две! Без согласия лесничества ни в коем разе!
Уехала
— Власти времени зря не теряют! Покажут шельмецам, как наши леса переводить.
На другой день иду в город по следственной повестке. Никуда не захожу, спешу явиться.
— Добрый день, господин следователь!
Не успел я порог переступить, как он на меня накинулся:
— Как звать? По какому делу?
— По делу о лесе. Глянул он на повестку:
— Гроздан Панайотов?
— Я самый!
— А кто, — говорит, — тебя уполномочивал подписывать телеграммы от имени местного населения?
Вот ведь не чаешь, где найдешь, где потеряешь!
— Никто!
— Пиши, — говорит следователь машинному писарю — «Никто не уполномочивал!»
— Вот тебе, — подает мне, — показания, подписывай и вноси пять тысяч левов залогу или я тебя заарестую!
Как сказал он «пять тысяч левов», так у меня вся кровь в жилах застыла! За пять тысяч тогда лучшего мула можно было купить, а виноград был по полтора лева!
— Нет ли тут ошибочки, господин следователь? Пять тысяч — деньги немалые, не человека ж я убил…
— Фальшификация, — говорит, — все равно что убийство. Вноси залог или садись в тюрьму!
Вышел я от него, ровно пьяный, куда идти, не знаю, но пошел все же в околийское бюро демократической партии к Василеву, был такой адвокат.
— Скажи, господин Василев, что делать? Такая, вишь, беда со мной приключилась!
— Раз подписал, — говорит, — показания, вноси залог. А потом на суде я уж постараюсь тебя оправдать.
— Что делать, если таких денег нет?
— В тюрьму садиться!
— Что ж за напасть такая! Может, ты мне пять тысяч ссудишь?
— У меня нет, — отвечает Василев, — но я тебе дам записку к Ничеву (аптекарь такой был, тоже в околийском бюро демократической партии состояла — На, иди к Ничеву! Пошел я к Ничеву.
— Я, — говорит Ничев, — могу за тебя пять тысяч внести, ежели ты мне вексель на шесть подпишешь. Тут уж, как говорится, куда ни кинь, всюду клин. И решил я: лучше в тюрьму!
Распорядился следователь, явился за мной конвойный, через весь город прямо на станцию препроводил меня, как положено, по этапу и к обеду в окружную тюрьму доставил. Так и шли по улице: я — спереди, конвойный с ружьем — позади. Народ оглядывается, диву дается, что я за злодей такой, у меня шапка и та от стыда покраснела. Говорю конвойному:
— Пойдем рядышком!
А он меня концом ружья подталкивает:
— Шагай да помалкивай!
Только одну поблажку мне дал: разрешил два слова попу написать, что я в тюрьме.
В тюрьме-то мне раньше бывать не приходилось, и думал я, что это бог весть какая страсть, а оно-то вроде и не так страшно мне показалось. Людей там много, люди всякие, хлеб как хлеб, еда как еда, сидишь себе за решеткой
и отдыхаешь. В карты не умел я играть — научили меня два жулика, которые со мной в камере сидели. Смекалистые люди оказались, и деньжонки у них водились, так что свою порцию они мне отдавали, а себе харчи прикупали на стороне. Спросили меня, за что я в тюрьму угодил — ну рассказал я, за что да как.— Василев, — говорю, — меня бы спас, да я обмишурился, подписал, так уж ничего не поделаешь…
Жулики мои переглядываются и посмеиваются.
— Чему это, — говорю, — вы ощеряетесь?
— А тому, что мозги-то у тебя куриные, — отвечает один — Арменко его звали, сам из себя жилистый, лицо дубленое и шибко смешливый. Все зубы скалил, так они у него наружу и торчали. — Ты, — говорит, — не понимаешь разве, что Ничев, Василев и следователь — одна бражка? Следователь таких лопухов, как тЫ, к Василеву отсылает, Василев — к Ничеву. Сначала залог с тебя сдерут, потом в окружном суде оберут, в третий раз — при апелляции, в четвертый — при кассации, пока не останешься ты гол как сокол. Мы, — говорит, — жулики, но мы только карманы у людей обчищаем, а эта разбойничья шайка обдирает вчистую, последнюю рубаху с плеч сымет! Им десятки или сотни мало, им тыщи подавай. Нас как поймают, так засудят, а этих и не ловят, и не судят, наоборот, они шуруют, а дурачки вроде тебя шапку перед ними ломают… На первую удочку ты случайно не попался. Смотри, — говорит мне Арменко, — на вторую не попадись, когда они тебя начнут вызволять… Скажи им, что сам будешь защищаться. А мы уж тебя научим. Как они сказали, так оно и вышло. На третий день вызвали меня на свидание. Гляжу — Василев.
— Прислал меня, — говорит, — Ничев тебя спасать! Вот доверенность — подпиши, чтобы я мог свою роль исполнять! Подвели тебя, — говорит, — под самую страшную статью, и положение у тебя аховое. СлаБа богу, что судья наш — демократ, каким-нибудь манером, а дело выиграем! Подпиши!
— Не буду, — говорю, — подписывать! Нет у меня денег. Сам защищаться буду!
Был Василев в очках, так вторые нацепил, чтобы получше меня разглядеть.
— Ты что, — кричит, — спятил? Хоть жену и детишек пожалей!
— Пускай у следователя этот грех на душе будет, господин Василев! Прощевайте!
Повернулся к нему, значит, спиной и иду к моим мазурикам:
— Учите теперь, что в суде отвечать!
— Расскажи мне, — говорит Арменко, — всю историю от корки до корки!
Начал я рассказывать. Как дошел до телеграмм, он меня останавливает:
— Ты имя и фамилие подписывал или одно фамилие?
— Фамилие, — говорю, — Панайотов!
— Все?
— Все! Что, у меня денег куры не клюют, еще и имя писать?
— А в вашем селе другие Панайотовы есть?
— С десяток, не меньше. Церковь у нас — пресвятой богородицы, по-гречески — панаицы, и потому у нас Панайотовых пруд пруди.
— Вернешься в село, — говорит Арменко, — не забудь свечу поставить пресвятой панаице, через нее тебе спасение выйдет. Приведут тебя в суд, попроси приложить для доказательства список избирателей. Пускай дознаются, кто из десяти или пятнадцати Па-чайотовых телеграмму подписывал… Лишь бы, — говорит, — почерк не сверяли.