Дикий цветок

Снова пленился ее голосом и кивнул головой. Смотрел с высоты своего роста на ее идеальную фигуру, окидывая ее взглядом от клубка волос до лодыжек. Она положила руку на бедро и пересекла офис походкой девицы, уверенной в своей неотразимости. Действительно ли она красива? Про себя решил, что вовсе нет. И все же она притягивала его внимание до того, что он злился на себя, называя ее надушенным цветком, и предупреждая себя, что такая вот приносит много бед женам командиров и нарушает все порядки в армии. И в то же время он знал, что никакие доводы не будут действовать против нее. Он понимал, что ему следует, как можно быстрее поднять якорь и убраться отсюда, но знал, что поступит вопреки тому, что должен сделать.

Она рисовалась перед ним, двигаясь из кухни к столу и от стола к кухне. Подала на стол: толстухе кофе и сэндвичи с ломтиками желтого сыра. И Рами все поглядывал на эсминцы на фотографии, и мысленно уже плыл на них в обществе девушки. Наконец она предстала перед ним с вызывающей улыбкой, как будто уже все между ними было уговорено. В душе его слабо шевелилось плохое предчувствие, но она уже спрашивала: «Как тебя зовут?» «Рами».

«А меня – Бейлэши». «Странное имя». «То, что есть».

Она уменьшила звук транзистора, и песня теперь звучала оттуда как бы издалека. Сидели у стола, ели и пили, и дождь не переставал лить за окнами. Искоса тайком он изучал ее лицо, обращая внимание на заостренный нос и расширенный подбородок. Она уродлива, но невероятно симпатична, и уродливость свою маскирует раскраской, которая весьма повлияла на его впечатление о ней. Она же открыто изучала его лицо, без всякой сдержанности, и узкие щелки ее глаз бросали на него отсветы подсиненных век. Он в явном смущении спросил ее просто так, чтобы отвести от себя ее взгляд:

«В каком чине ваш начальник отдела кадров?» «Он может отдать тебе одну степень, и у него еще много останется выше тебя».

Что говорить, девица смешная и веселая! Ела, говорила, смеялась, бросала в него крошки хлеба, и тут же ласковым движением отряхивала их с его гимнастерки. Облизала языком губы, снова смеялась и рассмешила даже хмурую толстуху. Смех обнажал ее крепкие зубы, и они поблескивали в его глазах и покусывали его нервы. Она обсуждала с офицером цены в военторге, и в сердце Рами возникло подозрение, что судьба втягивает его помимо желания в свой поток: серебристый клубок волос на макушке девицы – это тот темный клубок в зеленой машине, которую он преследовал. И о ценах в военторге он уже прослушал целую лекцию утром. Дождь все лил за стеклом окна, к которому девица стояла спиной, так же, как лил на заднее стекло зеленой машины, на движущиеся маятником дворники, на черный дорожный знак в круглой черной шляпе, на тонкие цветные, в дырочках, трусики, купленные в военторге, которые она извлекла из черной сумки, чтобы показать их офицеру. Но поверх трусиков глаза ее говорили Рами:

«Карта ложится нам с тобой».

Начальник освободился, и Рами вошел к нему обсудить вопрос экскурсии. Он хотел, как можно быстрей, закончить дело и вернуться к младшему сержанту с волосом цвета серебра, притяжение которой шло сквозь закрытые двери. Но генерал не отпускал его. Он сидел в своей синей форме с позолоченными знаками различия рядом с залитым дождем окном, и лицо его сливалось с потоками, текущими с неба. Взгляд Рами переходил с лица генерала на дождь, а поверх головы генерала маячило лицо девицы, и серый день начал светлеть. Голос младшего сержанта вплетался в сухую речь начальника. Экскурсия, по его мнению, была уже детально разработана, и Рами не задавал лишних вопросов, а лишь уплывал с младшим сержантом на ракетоносце, модель которого украшала подоконник начальственного кабинета. Беседа длилась не больше двадцати минут и завершилась к взаимному удовлетворению. Рами вернулся в обширную канцелярию, где офицер с затуманенными глазами словно бы плыла в ритмах парада иностранных шлягеров, чьи звуки неслись из транзистора. Взгляд его был прикован к тонкой золотой цепочке на толстой шее офицерши, но искал-то девицу. Офицерша изобразила на лице совсем не глупую улыбку, указала на пустой стул рядом с ней и сказала:

«Бейлэши вышла на обеденный перерыв».

«Что это за имя – Бейлэши?»

«Так звали ее бабку».

«Но зачем ей это?»

«Так она хочет».

Бейлэши – имя, бросающее ему вызов судьбы. Он знал, что совершит много глупостей из-за этой некрасивой, но чертовски привлекательной девицы. Дождь не переставал лить, волосы Рами были мокры, и дрожь прошла по его телу. Он стоял в будке часового, ожидая, что дождь прекратится или хотя бы ослабеет, рассматривая улицу за завесой дождя. По тротуару, мимо будки шли люди, держа над головами зонты, и он вглядывался под зонт каждой солдатки, но девицу не обнаруживал.

Напряжение ожидания покалывало кончики пальцев, и он рванулся в дождь – искать ту, необходимость которой в эти мгновения просто его изводила. На улице Каплан замедлил шаги. Тель-Авив, чуждый ему город, рябил в глазах множеством солдат и солдаток, вышедших на обеденный перерыв. Он остановился у круглой тумбы с объявлениями и рекламой: различные призывы посетить вечера развлечений мешались с объявлениями о собраниях на темы дня, и слово «мир» пестрело на всех листках – с возвращением территорий, без возвращения территорий. На одной рекламе мужчина обнимал девушку. Это было приглашение на фильм о бурной любви. Эта парочка еще более испортила Рами настроение, он сжал зубы и закутался в своей форме. Желание найти Бейлэши все усиливалось, преодолев первоначальную мысль, что девица нужна ему в этот дождливый день, чтобы развеять скуку ее таким нестандартным лицом и фигурой.

На одном из углов перекрестка улиц Каплан и Ибн-Гви-роль шло строительство высотного здания, но в такой день на этом огромном бетонном каркасе, продуваемом ветром со всех сторон, не было видно рабочих. Рами смотрел на это строение в самом центре города, бетонный памятник под сочащимся дождем, и произнес вслух:

«Я чувствую себя неважно».

Пересек улицу на красный свет, стал у витрины магазинчика модной одежды. На стекле было написано – «Ольга». Нарядные платья в окне, висящие на вешалках, имели вид огородных пугал. Он смотрел на свое отражение во влажном стекле и видел, насколько он похудел от съедающего его в последнее время одиночества и печали. С букв «Ольга» тяжелые капли падали на отражение в стекле. Здесь – конечная остановка. Имя «Ольга» как печать. Он не нашел девицу и уже ее не найдет. Буквы продолжали ронять тяжелые капли, но теперь и на стоящую рядом девушку, у которой не было серебристого клубка волос. Она разглядывала платья, бросая мимолетный взгляд на Рами, и улыбка не сходила с ее губ. Рами пошел за ней и, пройдя несколько шагов, увидел предмет своих поисков. Она была видна за широким стеклом окна магазина сантехники. Она разглядывала голубой умывальник, поглаживая фарфор. Рами ворвался в магазин, встал рядом с ней, она взглянула на него своим заносчивым взглядом и продолжала поглаживать умывальник.

«Ты интересуешься умывальниками?»

«Еще как».

«Хочешь выйти замуж?»

«Многого хочешь».

Что сказать, девица прикончила его ответом, как будто именно он просил ее руки. Вышли на улицу, и перешли в гастрономический магазин напротив. В нем толпились солдаты и солдатки, жуя бутерброды. Она растолкала их локтями, и никто на нее не обиделся. Дерзкая улыбка и серебристый клубок волос на макушке давали ей дорогу к продавщице за прилавком. Принесла две лепешки с сосисками и намекнула ему кивком головы, чтобы он пошел расплатиться, как будто именно он пригласил ее пообедать. Магазин был настолько забит народом, что они были вытеснены к выходу и вышли прогуляться по улице Ибн-Гвироль под ее зонтиком. Естественно, он держал зонтик, и она ела бутерброд, не переставая при этом говорить и совсем близко держаться от него, под прикрытием цветного зонтика, со всех сторон которого падали капли дождя. Она была немного ниже его, и серебристый клубок ее волос прыгал перед его глазами. На тротуаре тоже прыгали капли дождя, и он вспомнил считалку, под которую они скакали в детстве:

Ты и я,

Осел и корова,

Но осел

Это ты.

Вдруг захотелось ему свернуть зонтик, чтобы дождь смыл все, чем она намазала лицо – чтобы серебро с волос, и синева век, и чернота ресниц, и коричневая краска на щеках, и красная помада на губах сошли бы на лепешку, и она бы их сжевала зубами. Но тут она повернула к нему лицо и улыбнулась той странной улыбкой, от которой холод и жар прошли по его телу. И тогда он начал про себя декламировать в ритме их шагов считалку, каждый раз заканчивая: но осел это ты.

Она не переставала говорить, и лишь иногда поглядывала на него. В течение короткого времени он уже знал о ней многое. Она родилась в Тель-Авиве, отец же ее родился в Петах-Тикве, но всегда говорил, что родился в Малабесе, так по-арабски называлась Петах-Тиква. Вообще, он такой шутник и клоун, каких мало. Зовут его Иосеф по имени Трумпельдора, который сказал, что хорошо умереть за свою родину, но кличут его Иоське. Мама же родом из Польши, и прибыла в Израиль с «детьми Тегерана», которые, по сути, были младенцами, спасенными от Катастрофы. Кстати, Бейлэши это имя ее бабки, матери ее мамы, которая умерла еще там. Если бы у мамы родился сын, его бы назвали Залман, по имени деда, отца мамы, который тоже умер там. Все мамины братья погибли там, кроме сестры мамы, которая и привезла ее сюда. Понятно, что в удостоверении личности ее дочь, то есть девицу, записали под именем Белла. Но кто знает, действительно ли ее имя – Белла. Мама всегда звала ее – Бейлэши, и потому все ее так зовут. У нее нет ничего против этого имени, которое – она это чувствует – имеет сексуальное притяжение. Кстати, она единственная дочь старых родителей. Отец потерял душу, пока уговорил маму забеременеть. Такая вот странная ее мама. У нее есть в Хайфе старая тетя, самая младшая сестра бабки, и мама нашла у нее всякие старые фотографии умерших родственников. Понятно, что есть также фотография молодых бабки Бейлэши, и деда Залмана, и пятерых малых детей. Все эти фото мама развесила в спальне, Боже сохрани и прости! И она занимается любовью с отцом под фотографиями этих мертвецов. Так она не права, что ли, когда говорит, что мама – человек странный? Дважды в месяц у нее нервный приступ, и она так плачет, что невозможно выдержать. От этих рыданий она выглядит ужасно блеклой и непривлекательной. А плачет она из-за отца. Он – страшный бабник, бегает за каждой юбкой, даже уродиной, лишь бы была молодой. Ну, так что? У мамы нет эксклюзивного права на отца, как право на собственный плач. И она устраивают отцу эти сцены не менее двух раз в месяц. Так он успокаивает ее в пятизвездочной гостинице. Обычно он приберегает эти звезды для своих девиц, но два раза в месяц выделяет маме. Тогда и она чувствует себя симпатягой и обретает на некоторое время успокоение. У отца денег куры не клюют. У него галантерейный магазин на бойком месте, и он делает хорошие деньги на булавках, пуговицах, вышивках и прочих глупостях. Кстати, живут они в северном Тель-Авиве, в хорошем месте и в неплохой квартире, и, кстати, у мамы сейчас очередной приступ депрессии, и отец с ней среди пяти звезд, в Эйлате. Какое везение! Квартира пуста, и он может прийти к ней в гости, даже сегодня вечером. Обдала его синью век, приблизилась еще немного, улыбалась и моргала. О чем говорить, веселая девица. Пригласила его развлечься с ней в ее квартире, но адреса не назвала. Иди, ищи ее! Так или иначе, все это шутка. Прогуливаясь, они снова оказались у того же гастронома, она остановилась, сказав, что еще голодна. Теперь он взял на себя инициативу и купил ей лепешку с сосисками. Она стояла в углу магазина, солдат подставил ей спину, и она записывала что-то на клочке бумаги. Когда Рами подал ей бутерброд, она дала ему записку с адресом. Дождь продолжался, и он видел свое отражение в витринах, прыгающее по тротуару в ритме считалки и глядящее в сторону убегающей в офис девицы: осел это ты.

Темная ночь в незнакомом чужом городе. Тель-Авив – под непрекращающимся дождем и ветром. Всю дорогу Рами с волнением думал о Бейлэши с серебристым клубком волос. Она открыла дверь и тут же осторожно прижалась к нему. Промокшую военную куртку отряхнула на ковер фирмы «Кармель», подделку под персидские ковры, вытерла ему волосы полотенцем. Она вела себя, как добрая жена с мужем, и он тут же почувствовал себя с ней легко и раскованно. Вся квартира была похожа на сверкающую сталактитовую пещеру: кристаллы и стекло, бархат, креп и муслин во всех углах. Салон сверкал коричневым лаком мебели, желтизной портьер и красной кожей дивана и кресел. Стены были покрыты синтетическими серебристо-серыми обоями. И все эти краски вызывающе бросались в глаза с ковра в персидском стиле. Картины маслом были тоже подобраны под общий колорит и заключены в золоченые рамки. И все это было окутано приятной атмосферой тепла от центрального отопления. Все это сверкание сходилось на ней. Она распустила волосы, и они рассыпались серебристыми волнами по плечам. И на всю цветистую косметику стеклянная люстра бросала свет, и она выглядела на красном диване в этом фиолетово-зеленом ореоле от люстры, как фея из сказки двадцатого столетия. Сидели близко друг к другу на бархате, он смотрел на нее, она – на него. Она прищурила глаза, превратив их в щелочки, чем окончательно пленила его. Одета была в короткий халатик, некое подобие ночной рубашки, доходящей до бедер, и небольшая грудь была открыта взгляду. Он обнял ее голову и потянул за пряди серебристых волос. Резкий запах духов ударил в ноздри, и маленькая грудь не давала покоя глазам. Она тут же вложила ему в рот сигарету, чтобы понизить напряжение, отодвинулась на край дивана, улыбнулась и сказала давно сводящим с ума голосом: