Дикий цветок
Шрифт:
«Ну, как ты себя чувствуешь?»
«Отец не ранен?»
«Нет».
«Он убит».
«Да».
«Я знала».
Сгула повернула лицо к луне. Лисица промелькнула на шоссе и, ослепленная светом фар, сбитая с толку, стала бежать рядом с колесами. Рами резко притормозил, машина заскользила, ее занесло на обочину, и она остановилась. Колеса наткнулись на кусок жести, брошенный на шоссе, послышался резкий скрежещущий звук. Сгула подняла голову и с коротким смешком сказала:
«Как будто привязали колокольчик к шее лисицы».
И снова замолкла. Лису машина не зацепила, и та мгновенно исчезла в песках, лишь в воздухе пустыни повис звук раздавленной жести. Мысли Рами унеслись далеко. Показалось ему, что колокольчик на шее лисы, как колокол негритянского блюза с пластинки Ники, и высокий его голос провозглашает финал истории. Мертвый Ники звучал в узком пространстве армейской машины, и Рами взглянул на Сгулу, в надежде, что она упрекнет его, как Адас упрекала Ники: не говори о конце – музыки, судьбы, жизни. Но Сгула была далека от Рами, и лицо ее от печали еще более уменьшилось. Рами смотрел на нее, как
И все же Рами положил руку на плечо Сгулы, и осторожно погладил ее гимнастерку. И девушка ответила на это рассказом:
Она слышит плеск молока в ведре, в коровнике на окраине Метулы. Отец доит, а маленькая Сгула прилипла к нему. Струи молока звенят в ведре, и корова перебирает копытами, и тело отца горячо, и резкий ветер Метулы шумит в кроне огромного орехового дерева, растущего во дворе. Острый запах горячего навоза висит в коровнике. Маленькая Сгула копается в светлой шевелюре отца. Это ее любимая игра, и каждый вечер она засыпает в кровати отца, и пальчики ее в его шевелюре. Мама упрекает отца и говорит, что надо отучить малышку от этой привычки, а отец отвечает, что лучше, чтобы она держала пальцы в его волосах, чем в своем рту, как большинство детей. Малышка бегает за ним весь день, прямо с рассвета, из постели в коровник. Молоко звенит в ведре, и свежий его запах идет от отца. Край черной стены виден в окне коровника. Фонарь качается над стеной, и темные камни высвечены бледным его светом. В коровнике светится лишь тусклая керосиновая лампа. От всей черной стены остался лишь обломок во дворе отца. В древности это была защитная стена, окружавшая кольцом всю Метулу. Дедушка, который рос под защитой этой стены, рассказывал о ней внучке. Деда называли маленьким отцом, в отличие от большого отца, и передвигался маленький отец в инвалидной коляске – крепкое дерево, которое согнули годы и оставили внучке лишь обрубок. Ноги маленького отца парализованы, но чудны его бесконечные истории, и все они связаны с этой черной стеной. Большой отец, родившийся в Метуле, разрушил эту стену, но то, что от нее осталось, укрепил колючей проволокой. Он также украсил ее декоративными растениями и посадил вдоль нее розы. Роскошные виллы в Метуле соседствуют со старыми домами, которые могут в любой момент развалиться. Большой и малый отцы, мать Сгулы, ее старшие брат и сестра живут в старом доме на самой границе, и колючая проволока охраняет его. По ту сторону забора окружают арабское село поля и сады. Окно комнаты Сгулы обращено в сторону вражеской страны, погруженной в безмятежную зелень. Зимой на стенах ее комнаты появляются пятна плесени, а крыша течет. Большой отец поднимается по лестнице на крышу – черепица требует ремонта. Рыжий петух, господин всех петухов и друг Сгулы, заходится взволнованным криком. Малышка бежит к отцу, и он поднимает ее на крышу. Дочь и отец, и битая черепица, и стучащий молоток. Одна из стен дома опирается на черную стену, камни которой проросли мхом, и кактусы захватили пространство между колючей проволокой и стеной, и острые колючки словно бы защищают древнюю стену. С высоты крыши смотрит малышка по ту сторону границы, откуда приходят все опасности, о которых рассказывает маленький отец. Эта вражеская страна ослепляет глаза зелеными просторами, и на все это взирает белая снежная шапка вершины Хермона. Тянулась девочка в страну Ливан, искала какую-нибудь расщелину в черной стене, чтобы вырваться из тюремных стен двора. Обратил внимание большой отец на ее глаза, странствующие в далях Ливана, продвинулся вперед и своим широким телом закрыл ей взгляд, как закрывают дорогу бегства. Он повернул ее взгляд на лысые и покрытые лесом горы Галилеи, указал на них пальцем и сказал: «Это наше». И ребенок больше не смотрел ни на горы Ливана, ни на горы Галилеи, а на широкую ладонь отца и на палец, который вертел на себе и горы Ливана и горы Галилеи. Потянула малышка руку отца к своим волосам, и он ворошил их, и оба смеялись. Никто в мире не умел так смеяться, как отец – толстые губы раскрывались и веснушки прыгали на лице. Так сидела малышка, свернувшись в объятиях отца, и даже сильный ветер Метулы был теплым, как постель отца. Сердце ребенка стучит в отцовских объятиях, а во дворе стучат жестянки и прочие предметы – вечная мелодия Метулы, одинокой, орлиного гнезда, единственного на высотах Галилеи.
Рассказывала Сгула все это Рами, но пальцы в ее волосах были не отца, а Рами. Автомат он убрал с сиденья. Лицо ее и черные глаза замкнулись в своих границах, но Рами этих границ не замечал и не отступал, охваченный голодом по ее телу. Обнимал ее и чувствовал, как напряглись и окаменели ее мышцы, как и закрылись ее глаза, и сказал:
«Больше говорить не будем».
Рами нанизал на палец одну из кудряшек и накрутил ее до основания. В лице Сгулы произошло неожиданно странное изменение, и когда он хотел палец убрать, он ухватилась за его руку со всей силой. Губы ее раскрылись, и она улыбнулась. Странно сошлись в ее лице печаль и страсть. Глаз под локоном, намотанным на его палец, заблестел, другой закрылся. Капитан Рами, следопыт высшего класса, понял, что в ней пробудились чувства. Нанизал на палец и другой локон, над закрытым глазом, Он раскрылся и вспыхнул. Сгула раскинувшаяся на сиденье, приподнялась, прижалась к Рами: руки ее, только что сжимавшие пилотку, ухватились за его руки; ноги, которыми она упиралась в дверцу машины, приблизились к нему и сплелись с его ногами. Освободил Рами пальцы от ее волос и обнял ее за плечи, но она попыталась вырваться из его объятий, толкнула его в сторону и крикнула: «Нет» Потянула его руки, подняла голову, и направила
его пальцы в свои волосы. Руки Рами становились все более нетерпеливыми, и тело ее приподнималось в его жарких объятиях. Дыхание стало взволнованным, более коротким и быстрым, чем порывы сильного ветра, и с дыханием вздымалась и опускалась ее грудь, двигаясь на его груди. Отнял Рами одну руку от ее волос, но она не давала ему это сделать. Оцарапала его руку, упавшую ей на грудь. Возбужденные, они боролись, пока она не вернула одну из его рук в волосы, и тогда лишь успокоилась. Рами продолжал расправлять ее волосы, и она силой удерживала его руку, но подалась ему и раскрыла губы навстречу его губам. Тогда Рами свободной рукой расстегнул ей кофточку, и она положила его руку на левую грудь, а руку, погруженную в ее кудри, потянула вниз, словно стараясь дотянуть волосы до своей груди. Он гладил ее сосок вместе волосами, она застонала, и Рами шепнул ей:«Иди ко мне!»
Искривленное дерево с широкой кроной возникло из собственной тени перед глазами Рами, утопая в лунном свете на самом краю бездны. Вокруг была пустыня в лунном сиянии, и скалы на горизонте вспыхнули. Иллюзия зари в разгар ночи, иллюзия одинокой вершины в закрытой кабине армейской машины, иллюзия чистоты среди запаха бензина, смешались с ветром, песком, отголоском рассказа о мертвом отце Сгулы.
Увел Рами за собой девушку в пустыню. Мечта о любви превратилась в страсть. В призрачном невинном свете посягнул Рами на честь девушки. Рами потянул ее в тень дерева, и она кричала:
«Нет!»
Казалось, даже глаза ее кричали, но Рами не видел, и пустыня не слышала. И тогда она замерла, стояла, затихнув, только умоляла взглядом, чтобы Рами ограничился игрой с ее волосами, и подвинула к нему голову. Нанизал Рами ее кудри на два пальца и потянул на песок. До дерева не добрались, и никакая крона не скрывала то, что делал Рами. В пространстве пустыни реяли тени, как привидения. Время от времени падала звезда, и тонкая полоска голубого света вспыхивала и исчезала в песках. Вороны хрипло кричали, и ветер шумел в песках, словно бросая волны на белые берега. Поверх лица девушки распростерлась пустыня, и ей подставила Сгула лицо, а не Рами. Он снял с нее одежды, и она лежала нагой, и пустыня ликовала вокруг нее. Гладил Рами ее, но руки его не наполнялись ею. Тело ее, тело худенькой девочки, у которой рано выросла грудь. Алые мягкие соски цвели, как юные ростки, которые сорваны до настоящего своего расцвета. Худощавое ее тело переворачивалось под тяжестью его широкого тела, и Сгула словно бы уменьшилась в песке пустыни. Рами не нашел ее уха, и шептал на ветер:
«Сейчас приду».
«Так обхвати мою голову!» – отчаянно крикнула малышка в лицо Рами, и крик ее пролился в холодном сиянии луны. И Рами схватил ее голову, и кудряшки на его пальцах вытянулись, как тонкие режущие канатики.
Голос Сгулы замолк, и тени опустились и покрыли ее лицо. В тишине слышалось лишь карканье ворон. Сгула в отчаянии снова заговорила, не зная, слышит ли ее Рами, да и ей было безразлично, слышит ли он ее. Слова отдаляли ее от Рами и от всего, что он с ней делал. Слова возвращали ее к отцу:
«Петух кричит в Метуле. Молоток отца стучит по черепице. Одна из них треснула, осколок подпрыгнул, и ранил в лоб отца. Я снимаю майку, чтобы перевязать рану, и белая майка краснеет. На вершине Хермона краснеет снег от крови отца. Я начала кричать, и отец обнял меня и напел мне песенку о раздавленной розе. Голос Циона Хазизи ворвался в хор и сообщил, что отец ранен. Все эти ханукальные песни о «Крепости и скале моего спасения» сейчас – это Рами. Сказал тогда Цион Хазизи, что отец ранен, и заря омыла красным цветом вершину горы и отняла у меня девственность. Цион Хазизи сказал, что отец ранен!»
Руки Сгулы откинулись в стороны, пальцы погрузились в песок, и она забыла, где находится. Она не лежит под тяжелым телом Рами, и Рами слышит ее слова и не слышит их. Он хочет потянуть ее к себе, и она защищается взволнованными словами: «В кухне у мамы в песочных часах текли песчинки, и мама провозглашала, что яйца всмятку готовы. Маленький отец в инвалидной коляске смотрел на песочные часы, и говорил, что так течет жизнь, пока смерть не готова. Рассердился большой отец на маленького и сказал, чтобы тот не упоминал о смерти при маленькой девочке. Сидела я в тендере и знала, что старшина лгал, и отец мертв. Смерть сошла хранить мою девственность, а заря окрасила алым цветом пустую горную вершину. Сидела я в тендере и плакала об отце. И тут явился ты, сильнее смерти, и мы помчались в пустыню».
Потряхивала Сгула головой между ладонями Рами, и кудри ее реяли в его тяжком от волнения дыхании. Рами накрыл ладонью ей на рот, чтобы прекратить шепот, который сдерживал его и раздражал. Она укусила его руку и продолжала говорить, борясь с ним словами:
«Маленький отец в инвалидной коляске тяжело дышит напротив буйвола по имени Амалек, одного на всю Метулу, которого привели в коровник отца, что он покрыл молодую корову. Амалек с честью сделал свое дело, и маленький отец, облизав сухие свои губы, сказал, что злодей Амман вышел из семени Амалека, и инструмент между его ног зол и преступен, нет у него ни сердца, ни совести, но это именно то, что в нем прекрасно. И тогда большой отец рассердился на маленького отца, и сказал, чтобы он не выражался грубо в присутствии такой маленькой девочки, как я».
Руки Сгулы, перебиравшие песок, замерли, а руки Рами двигались по девичьему телу. Рами пытался ее успокоить, но Оула снова не сдавалась его рукам и только говорила:
«Вернулась я домой, и отец обнимает меня, и спрашивает об ухажере, но у меня его нет. Отец говорит, что все парни глупы, любят уродливых и глупых, а не красивых и умных. Руки его подобны тонкой стеклянной клетке, сквозь которую виден прекрасный, чудный мир, и я радовалась, что все парни глупы, и что нет у меня ухажера, и что я уродлива, и ни один солдат в меня не влюбится. Ты разбил мои стеклянные стены!»