Дикки-Король
Шрифт:
— Я ошибалась! Это так, вы правы… Я уйду с этого поста… Я уже недостойна… недостойна его…
И тут ее пожалели. Такая полная капитуляция, столь беспощадная самокритика и очевидное отчаяние вызывали сочувствие. Черная тушь, стекающая с ресниц по ее несчастному лицу, трясущиеся, совсем как у старухи, руки, и эти причитания… Потрясенные девушки бросились к ней.
— О нет, мы этого не хотели! Не плачь, Жанина!
И наступила великая минута всеобщего умиления, несколько испорченная сообщением (поступившим от проходившей мимо официантки, которая при виде этой трогательной картины от неожиданности остановилась), что в почтовый зал напитков не подают. Хриплым от волнения голосом Эльза заявила, откашливаясь, что «смерти грешницы» никто не жаждет. Г-н Ванхоф, увлеченный этим добрым порывом, сказал, что если прислушаться к мнению тех, кто знает толк в организационных делах, все еще можно поправить. Марсьаль и Жан-Пьер горячо поддержали его. Заговорили
— О! Великое братство артистов! — патетически воскликнул мсье Морис, стараясь повернуть дело так, чтобы его друзьям Геренам было сподручнее закончить сцену угощением всей компании. Даже Дирк оправдывался, говоря, что он лишь хотел «быть прозорливым» и предостеречь от опасности, которую влечет за собой присутствие «Детей счастья».
— Религия — это, знаете ли, ужасное дело. Я ведь немало где побывал и могу сказать вам, что это настигает вас как безумие. Муха цеце! Если ужалит, пропал. Вас заставят делать что угодно, повторять что угодно, вы отдадите свои деньги, еду, все. Я видел такие места, где люди мрут от голода, и трудно себе представить, что там есть храмы, мечети, все, что хотите, статуи, немыслимые украшения… А умирающие с голоду нищие еще приносят этим статуям еду и гирлянды цветов, которые они плетут, вместо того чтобы выращивать помидоры, приносят даже золото!..
— Уму непостижимо! — восклицает Аделина, та, что из Компьеня. В углу еще утешали Жанину, строили планы, как в ближайшие дни представить Дикки доказательства их безграничной преданности.
— Это какое-то потустороннее сознание, — заметил Дирк.
Клод сопровождал Дикки. Через несколько дней он вынужден был это признать. Что ж, он сопровождает певца. В первый день, чтобы доставить удовольствие, оказать услугу. Потому что ему было еще немного стыдно перед Полиной за скандал, который он учинил. Но стыдился он или гордился? На второй день из-за того, что уехал — хотя вполне мог там остаться — из гостиницы, так как в его номере текло из крана. Он не останется в номере, где течет кран! Водопроводчик прийти не спешил. А другие отели в Йере были забиты, конец июля, сами понимаете. Так лучше уж сопровождать. Больше разнообразия, и голова чем-то занята… К тому же Серж всегда заказывал в отелях, где останавливалась труппа, два-три резервных номера на всякий случай. В первые дни его смущало то, что он живет в отеле, а его крестница ночует в молодежных гостиницах, на пляжах и автовокзалах. Но она ему четко дала понять, что он-то как раз и есть страждущий герой. И что спать на автовокзале ей кажется даже забавным. Да будет так.
Он познакомился с Алексом.
— Тебя зовут Клод? Дядюшка малютки Полины, нет? Конечно, мы найдем комнату, выручим тебя, если… Я только рад, когда среди фанатов, которые нас сопровождают, попадаются не только юнцы. Таков наш Дикки, его и в самом деле любят все зрители. Держи, это путевой лист, дружище.
Теперь он узаконенный фанат Дикки-Короля. Что, с точки зрения Полины, ничуть не глупее сцены на вокзале, отъезда Фанни, банка и прочего…
По крайней мере на фоне окружающей нереальной обстановки столь же нереальным и абсурдным казался самый простой вопрос: «Почему Фанни, моя жена Фанни бросила меня ради старика, у которого есть деньги?»
А тогда почему бы не Алекс, не Дикки, не «путевой лист»? Почему не «Стынет в одиночестве любовь» и «Проблема рая» каждый вечер, не ноги Жанны, Кати и Минны, бесконечные сплетни вокруг концерта и даже драки… Почему бы и нет? А что его ожидало вместо этого? Опустевшие без Фанни комнаты, опустевшие без Фанни дни и в довершение всего снисходительное, затаенное презрение матери, упреки Аттилио и Юбера Аньеля? Нет, ни за что.
Уже через два-три дня он вошел в свою колею. Все можно пережить. Машина убаюкивала его, пересуды отвлекали внимание. Трогались после завтрака; он сажал в машину Полину и ее подругу. Они терпели его молчание, его угрюмый вид. Вначале разговаривали тихо, как в морге. В зависимости от расстояния, которое надо было проехать (посмотрим «путевой лист»: Тулон, Сент-Максим, Ле Гро-дю-Руа…), выезжали то в два, то в три часа дня. Он еще находился под действием снотворного, которое, размяв хорошенько, принял накануне. За завтраком он почти не пил, в голове еще сидел значительный запас тумана, который надо было подольше сохранить. Самым трудным был момент перехода из одного состояния в другое: между тремя и четырьмя часами. Притупляющее действие снотворного рассеивалось, а к алкогольной эйфории переходить надо было осторожно. Не будем забывать, что на протяжении суток тоска длится все двадцать четыре часа. Эти двадцать четыре часа маячили перед Клодом как белое полотно, которое надо было расписать мазками все целиком, до самого крохотного уголка. Проблема была не в том, чтобы дойти до крайности, то есть напиться вдрызг на два-три
часа, а в том, чтобы продержаться между небом и землей, в подвешенном состоянии… Он просчитывал. Оценивал себя.— Наверное, уже за три перевалило… — отмечала Полина, сидя на переднем сиденье «феррари».
— Что?
— Начиная с трех часов вы злитесь, крестный. Это самое плохое время.
До полудня все шло хорошо. Завтрак, который застревает в пересохшем горле, местная газета. Поиски ресторана. Он приглашал Полину. Она принимала одно приглашение из трех — скромничала. Приглашал и Анну-Мари. Почему бы и нет? Втроем они наконец усаживались за стол на час или два, прежде чем он приступал к серьезному делу: размеренному погружению в состояние опьянения, позволяющее продержаться до полуночи. Он быстро обретал опыт: никакой спешки, никакого смешения напитков, которое оглушает вас к десяти вечера, а к четырем часам утра, в жуткое время, вы проснетесь с сердцебиением, коликами в ногах и в пустой кровати, без нее, без Фанни, Фанни, Фанни… Нет. Он управлял своим безумием.
Четыре часа тридцать минут. Бензоколонка Шелл. Магазины Шелл. Девушки по привычке напевали: «В магазинах Шелл…» На шоссе спиртного не продают. Однако почти всегда есть прилавок (или нечто вроде будочки на стоянке). Местные вина. Запечатанные бутылки среди пакетиков с лавандой и сладостями. Давайте-ка сюда ваши местные вина.
Несомненное преимущество жизни взрослого человека в том, что можно пить, глотать снотворные, даже принимать наркотики. (О Дикки на этот счет ходили слухи. Но разве можно представить себе, что Дикки нуждался в каких-то там наркотиках или алкоголе?) А ребенку остаются лишь мечты. Например, о том, что изгнанный герой вернется. И возвращение станет торжеством, славой, станет… Только не этой плохо скрываемой мукой. Не той ломотой души, не той застарелой болью, которую принесет с собой герой, а благородной раной… Не той никчемной жизнью неподходящих друг другу супругов, которые после мирового потрясения, жестокой войны и рек пролитой крови вынесли лишь скромные и мелкие несчастья: нужду, но не нищету, бронхит, а не туберкулез, разлад, но не ненависть; жалкие, жалкие неудачи… Жалкие жизни… Наверно, эти люди сломлены изнутри? Кому какое дело до ухода Фанни? Кто его жалеет?
Разве что эти малышки, сидящие в машине. Для них он Тристан.
Скорее бы бензоколонка. Иногда он не мог представить себе, как будет вести себя минут через двадцать. И тогда снова возникали вопросы. Почему ушла Фанни? И почему в памяти вновь всплывало его горькое детство, все то, что, как он считал, уже пережито, с чем он полностью примирился… Та радостная смелость, с какой он в пятнадцать лет — ведь надо было преодолеть трудности, снова завоевать «положение в свете» — сказал себе; «Ничего не поделаешь». Нельзя было терять времени, задаваясь вопросами о смысле жизни. Я же не интеллигент. Разве это не формула самозащиты, которой многие люди оправдывают себя: мол, будь мы интеллигентами, ужас жизни казался бы нам столь сильным, что сил для борьбы просто не нашлось. Но в чем этот ужас? Не быть любимым? Или больше не быть любимым?
Врезаться бы в дерево. Это же так просто.
А как же малышки? Он не может врезаться в дерево с двумя молоденькими дурочками, которые счастливы, что живут на свете, едут в машине, грызут какую-то пакость и каждый вечер слушают своего слащавого певца. Что ж, оставить их тут, на автостанции? Если придется ехать по шоссе, может, высадить их на первом повороте? Но пока туда доедешь, порыв угаснет. Или свернуть с национального шоссе к какому-нибудь городу, поискать железнодорожный вокзал или остановку автобуса, настоять, чтобы они вняли деньги на билеты, выслушать их вежливые возражения, попрощаться… Слишком все это утомительно. Да и желание врезаться в дерево уже не так сильно.
Нельзя. Нужно заправиться — полный бак. Анна-Мари с трудом вылезает из машины — пусть хоть ноги разомнет, бедняжка, — и под предлогом, что ей надо в туалет, вваливается в магазинчик и вволю объедается конфетами «Тритз» — арахис в шоколаде, — которые примиряют ее со всем, тогда как Полина довольствуется «Чипсами» (ей предстоит расправиться с этим огромным пакетом в машине, уже усеянной мелкой россыпью крошек). После нескольких (точнее, двух) дней трезвости Клод купил перочинный нож со штопором. Теперь держитесь, местные вина! Розовые, красные вина, какие угодно ликеры — Клод пьет в туалете прямо из бутылки.
Сразу же полегчало. Он едет медленнее — проверка на степень опьянения, забота о безопасности — из-за девушек, но главное — он вновь обрел возможность спокойно воспринимать мир, поддерживать человеческие отношения, которые теперь не разбередят его на мгновенье утихшую рану. Вдруг он опять вспоминает (но словно на киноэкране) о существовании своих пассажирок, на два голоса напевающих нечто вроде гимна:
Высокие горы Мешают мне вновь Увидеть просторы, Где скрылась любовь.