Диковинки Красного угла

– Эй, бабуля, ау! Задремала? Все, приехали, конечная...

...Едва Юлия Петровна вошла в открытую дверь, она застыла у порога. Прямо на нее смотрели с иконы пронзенный стрелами юноша и подвешенная за волосы девушка, и черные пятна на них от запекшейся крови Севастьянушки-богомаза. И нимбы сияющие от голов юноши и девушки были тем светом, куда улетела голубица, и куда не пустили Юлию Петровну. И будто мать ее на коленях рыдает перед иконой о тяжко болящей Юлии..

– Здравствуйте, Юлия Петровна, мы ждем вас.

Очнулась. Перед ней стоял иерей Севастьян.

Зоина мама была не просто в ярости, но в бешенстве. Эти два состояния души отличаются друг от друга тем, что ярость хоть как-то контролируема. Во-первых, полный провал получился с плакатом, который надо было сделать за одну ночь. Она сделала. Она всегда делала все, что обещала. Идея плаката состояла в том, чтобы прижучить власть имущих казнокрадов, из-за которых не платят пенсий и зарплат. Заказывали плакат, как они сами себя называли, красные патриоты. Они обещали не воровать, платить все вовремя, снизить цены и не трогать Церковь. Последнего Зоина мама не поняла: что за перевертничество такое? Ей объяснили, что это – не перевертничество, а тонкая политика – до власти дорвемся, а там поглядим. Плакат сначала понесут с демонстрацией к мэрии, а затем растиражируют для всех городов и весей.

И мама прижучила. Плакат она сделала размером восемь на десять метров, сделала составным из восьми кусков, каждый длиной в четыре метра и высотой в два с половиной метра – как раз размер стены ее комнаты-мастерской. Куски выносили на улицу и там скрепляли между собой. А утром водрузили над толпой, то бишь над демонстрацией к мэрии.

Плакат получился многоплановым, в карикатурном стиле, как и положено, когда нужно прижучить. В центре плаката находилась многоголовая гидра, полупрозрачное, страшно-чешуйчато-перепончатое тулово которой представляло из себя явно здание налоговой полиции, недавно выстроенное, вычурное, огромное, со всякими наворотами и в общем-то нелепое, но стоившее жуткие миллионы долларов, что и обозначено было на тулове соответствующей цифрой, составленной из долларовых бумажек, которые горели, принося гидре очень сильную боль. Тулово было переполнено проглоченными трудящимися, которые тянули руки и орали своими несусветно тошнотворными злобными мордами (довели трудящихся – главная суть плаката), требуя свое. И при этом дрались друг с другом, а наиболее сообразительные рвались к выходу, а выход был не где-нибудь, а в заднем проходе у гидры. И перед выходом тоже дрались, еще более беспощадно.

Но венцом сего творчества Зоиной мамы явно оказались шеи и головы гидры. Всю ненависть, что жила в маме, а жило ее там предостаточно, вложила она в изображение шей и голов гидры. Сто шей гидры выходило из тулова, и о! каких шей! Шеи гидры – это всего лишь гнущиеся трубы. Можно ли их изобразить так, чтобы они вызывали не просто отвращение и гадливость, а оба эти ощущения, возведенные в куб? Можно, если за дело берется Зоина мама и окормляет это дело своей ненавистью. То, что на шеях красовались кровоточащие отвратительные язвы, отталкивающие бугры, источающие гной, всякие складки из рваной кожи и все такое прочее, все это ерунда, если в совокупности сие создание не пропитано небывалой силы ненавистью, которая тут же начинает дышать на зрителя, дышать чем-то совершенно уж ненадобным. Даже если бы на плакате вообще голов не было, все равно ничто, ранее сотворенное кистью, и близко стоять не могло с маминым плакатом по силе впечатления. Но головы-то были! И каждая шея завершалась двумя головами. На головах имелись все гадости, что несли на себе шеи. Ну и еще непередаваемая бесформенность, но главное – глаза и пасти.

Ничего нет страшнее человеческих глаз. А если в них еще вложена страшнота нечеловеческая, да с сохранением индивидуальности того, кого хотели нарисовать... А пасти хватали и жрали доллары, падающие сверху. А глаза, которых и зенками-то не назовешь, зыркали по трем направлениям: с жадным вожделением – на доллары, с остервенением – на головы, соседки по шеям, и с воющей тоской – назад, на тулово свое, на котором горели доллары, а это, чувствовалось, было довольно больно. А тоска, источавшаяся из кошмарных глаз, была в самом деле воющая. Всем, взирающим на плакат, казалось, что они ее слышат. Главное же, что несмотря на предельную обезображенность и карикатурность, все двести харь гидры, устремленных к долларам, были узнаваемы с первого взгляда. И еще: Зоина мама ухитрилась сделать так, что все узнаваемые были окарикатурены в сторону смеха, причем из возможностей и средств смехокарикатуры она выжала все, до последнего предела. Узнаваемые вызывали не просто смех, но истерику смеха. Вкупе с ощущением ужаса, воющей тоской и дыханием ненависти. А двести харь узнаваемых были вот кто: все президенты распавшегося Союза, кроме России (о нем позже), все российские министры, председатели комитетов и аппарат президента, а также все, ими недавно бывшие. Особенно досталось генералам. Их раззявленные пасти держали в зубах (из-за жадности) еще и генеральские фуражки, чтоб и туда сыпались доллары. Мама подрабатывала мытьем полов в Министерстве обороны и то, что видела и слышала там, приводило ее просто в неистовство. Кроме упомянутых, в число узнаваемых вошли: главари всех политических партий и общественных движений, избранные персоны из Государственной думы, все обозреватели и ведущие (без исключения) с телевидения, особенно впечатляющ был один с грузинской фамилией, но явно не грузин, самые известные трясуны-гитаристы, рок-вокалисты, народные артисты, писатели-поэты, банкиры центровых банков, губернаторы, прокуроры и, напоследок, верхний сосед Зоиной мамы, однажды спьяну заливший ее квартиру.

Перед гидрой стоял сам российский президент. В одной руке он держал громадную кошелку, а второй швырял в нее доллары, на которые и лезла многоглавая гидра, проглотившая в налоговое свое брюхо страждущих трудящихся. Но до проглоченных доллары не доходили, где-то по дороге пропадали. Из кошелки в нижний левый угол плаката тянулись трубочки, к которым присосались закордонные воротилы и высасывали все, что могли. Сразу узнавались Сорос, Бжезинский, все последние президенты США и др. Ключевой же фигурой плаката смотрелся богатырь в красной рубахе до колен и без пояса, в сапожищах необъятного размера, которыми он попирал отчего-то гаишные жигуленки, из которых уползали и разбегались жалкие гаишники, а из их карманов вываливались те же доллары. Суть же плаката состояла в том, что богатырь в левой руке держал кувалду, размером в полтулова гидры, а в правой – факел. Композиционное сочетание богатырской ручищи и неподъемной кувалды в ее руках потрясало своею мощью. Каким взглядом богатырь терзал гидру нельзя и представить. Через несколько мгновений с гидрой будет покончено: кувалда в могучей мускулистой руке уже подлетала во всей своей могучей неотвратимости к тулову. Аж зажмуриться хотелось, чтоб не видеть, что сейчас случится с туловом, а случиться может лишь одно: сейчас от него останутся одни ошметки. Сразу, правда, вставал вопрос: а что же будет со съеденными, но живыми трудящимися, которые хотят жрать и денег просят? Но сразу же вопрос и отпадал, ибо ничего, кроме тех же ошметок остаться от них не может. Факел же, видимо, для того, чтобы ошметки вместе с останками трудящихся сжечь. А также ясно было, что если кто останется, то ни пенсии, ни жратвы им от богатыря не дождаться, ибо кроме как крушить и жечь, он вряд ли что умеет.

Творческая тайна сюжета навсегда останется тайной мамы и той силы, которая водила ее рукой. Суть же скандала для мамы такова: она потребовала фотокарточки тех, кого надо прижучить, что немедленно исполнили. Она вынимала из колоды фото, мгновенным броском-взглядом запечатляла в себе персонаж, в течение минуты переводила запечатленное на картон и подписывала. Но беда в том, что в этой колоде затесалось и фото шефа красных патриотов и оно оказалось последним (может, враги подкинули?). Механически, уставшая Зоина мама вставила в плакат и его, во всем мерзостно-карикатурном блеске. Мало того, он оказался в центре, без подписи (белая краска кончилась), самым большим и присутствовал на шее один, без соседа. Рисуя, мама экономила, и под конец-то и наэкономила в два раза больше места, чем для остальных харь-персонажей. Как и повелось со всеми мамиными работами, из-за спешки и размеров плакат целиком никто не оценивал. Утром плакат водрузили над лидером и его приближенными и они, естественно, видеть его не могли, ибо шли к мэрии как раз под ним. Шедшая сзади остальная группа соратников и рядовые члены в лице бывших трудящихся, съеденных гидрой, видели только пустую тыльную сторону плаката. Но зато сторонняя проходящая публика видела все! И из окон тоже. Вскоре пол-Москвы устремилось поглазеть на диво-дивное. К мэрии подходила несметная толпа, и первым, кто должен был сразу броситься в глаза зрителю, это, увы – лидер красных патриотов.

Старый мамин приятель-бизнесмен и одновременно ответственейшее лицо мэрии (у нас это запросто), с рюмкой коньяка в руке подошел к окну и увидел плакат. Остолбенело замер. Рюмка полетела на ковер, глаза приятеля полетели из орбит, челюсть отпала. Он зажмурил глаза и боднул головой туда-сюда. Открыл веки, приник лбом к окну и только тут расхохотался. Через несколько секунд он, держась за подоконник и, не отрывая глаз от плаката, конвульсивно дергался, исторгая изо рта больше плачущие звуки, чем хохот. Вошедший мэр изумленно уставился на маминого приятеля, затем подошел к окну и прошел те же стадии реакции, что и его подчиненный, только коньяку при нем не было. Наконец, оба рухнули на ковер и, захлебываясь, долго катались по персидскому ковру, даже успокоительным их отпаивать пришлось.

На улице же лидер красных патриотов, недоумевая, почему кругом стоит стон, плач и смех, который вполне можно было назвать ржаньем, вышел, наконец, из-под плаката к трибуне, но, увидев направление взглядов ржущих, обернулся к нему. И увидел себя. Сердцем он не страдал, нервы имел крепкие, мышцами лица управлял вполне, он только застыл привороженно, правда, комок слюны все-таки сглотнул. На плакате рядом с ним соседствовали хари его врагов: демокосмополитов, либерало-кадетов и прочих и даже некая неприятная символика в этом виделась. Главное, обидно было, что из-за размеров из его пасти торчало гораздо больше сожранных долларов, чем у соседей, что было исторической неправдой. Живые вражьи лидеры были здесь и тоже рядом, как на плакате, и тоже находились в истерике. Наконец, заржал и красный патриот. Те же, кому на плакате было не до смеха, проглоченные трудящиеся, смеялись пуще всех, может от того, что теперь им явно не дождаться ни пенсии, ни зарплаты. Так хоть посмеяться вдоволь.

А над истеричным хохотом стоял гул колоколов с соседних храмов, шла самая торжественная, самая сокровенная часть литургии: сходил Дух Святой на предложенные Честные Дары, которые воплощались в Тело и Кровь Христовы.

В ответ на ругань по телефону со стороны заказчиков, Зоина мама ответила руганью еще большей и, наконец, рявкнула, что все они, кто на плакате, одним миром мазаны и всех же их и послала куда подальше. Она была уже больше чем расстроена звонком Юлии Петровны, да еще дед Долой учудил! Самый первый звонок ей, после того, как она отправила шествие, был из дома престарелых. Звонил сам главврач, что являлось событием чрезвычайным. А оно и было чрезвычайным, она едва трубку не выронила: оказывается, дед Долой в себя пришел, стал различать предметы и окружающих, а также кое-что соображать. И первое, что он сообразил – вызвал бабку и результатом этого вызова явилось его решение (Решение, а? Каково!..) у попа исповедоваться. "Да ну и ладно, – сказала она себе после того, как отлегло от сообщения. – В конце концов, мне-то что? Ихней воли я не командир". Звонок же Юлии Петровны поверг ее в ужас. Да еще тут телефонные разборки с заказчиками. Появись Зоя перед ней в тот момент, ох, не известно, чем бы все это могло кончиться. Но Зоя появилась много позже. Она думала, что мамы еще нет дома и вдоволь накаталась на горке, всем при этом делая сообщение, что у нее сегодня именины. Подходя к дому, она почувствовала тревогу и беспокойство. Остановилась. Достала из кармана шубы бумажечку с молитвами, которые написала ей бабушка. Прочла вслух первую:

– "Святые мученики Севастьян и Зоя, молите Бога о мне".

Затем вторую:

– "Огради меня, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякаго зла".

Животворящего... Еще одно слово, вчера услышанное.

– Да, Заинька, – говорила тогда бабушка, – когда такими словами огородишь себя, то ничего не страшно. Эти ж слова не людьми придуманы, они нам с неба спущены. Божиим словом огородишься – в Руке Божией находишься, а если черным словом, то в лапе бесовской, – бабушка медленными плавными движениями перекрестилась.