Диктат Орла

Играли в пульку. Геневский не играл. Бык и Марченко наперебой обсуждали новые политические веяния — сегодняшний разговор начали с итальянского фашизма, рассуждали, к чему приведет эта диковинка. Марченко утверждал, что фашизм ничем, кроме названия, от большевиков не отличается. Бык просто сыпал факты, никак не рассуждая. Матвей сидел, что называется, ни жив ни мертв, но, разумеется, не от страха, а от забытья. Он все думал — правильно ли он сделал, уехав из России? Быть может, стоило там лечь? С другой стороны, в Болгарии он жил не просто так — в 1923 год они с Туркулом, Витковским, Манштейном и еще парой сотен офицеров помогали болгарской армии подавлять восстание красных. РОВС вообще довольно искусно действовал с пропагандистской точки зрения — ходили слухи, что в СССР находятся десятки подпольных группировок, готовых к удару на советы. Были они, или нет, действительно ли проводил генерал Кутепов свои боевые вылазки, или то были лишь слухи, знали немногие. Вероятно, сами советы толком не знали, отчего у них разваливалась администрация иного города, а глав этой администрации находили в лесу зарезанными — вылазка белых или крестьянское возмездие?

Играли в пульку и вяло говорили о другом возмездии. Вторую неделю уже приходили новости об убитых ночью офицерах. Болгарская полиция прямо говорила, что советские агенты убивают наиболее активных офицеров РОВСа; но — разводила руками, дескать, мы полиция и в международную политику лезть не можем, следовательно, надежной защиты офицерам не окажем. В любом случае, очевидно: боевой офицер с семилетним опытом войны может защитить себя лучше, чем рядовая болгарская полиция. Иногда за чернеющим стеклом комнатки действительно слышалось нечто похожее на выстрелы. Кто стрелял? Кто знает.

Геневский все думал о том пляже. О солдатах, в которых он стрелял на берегу. Неужели не лучше было бы остаться в России? Да, умереть через неделю в ЧК, но умереть в России. Не лучше ли было поддаться в перестрелке и умереть сразу на пляже, побежать за красными, игнорируя казаков? «Голос малодушия страшен, как яд», — яд, но не в пустоту ли поверил Геневский, решив оставить себя, как кадр для будущей войны — для будущей России? На эти вопросы не было ответов. Но — что самое страшное — уже не было других вопросов. Была вера: вот, да, пройдет еще время, и вернемся… Вера иррациональная, поскольку рацио, конечно, понимало: этому времени трудно прийти.

Впрочем, как бы процитировал былой Покровский: «Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему».

Обрывки разговора Быка и Марченко долетали до слуха Геневского и как-то даже пробуждали его: хотелось отринуть пелену забытья и сказать нечто остроумное, а потом перевести тему. Что же он слышал? Бык говорил нечто такое: «Теоретическая философия и, особенно, философия истории ведут нас в бездну революции — не было бы Декарта и Лейбница — не было бы и Петровской революции. Без Вольтера и Дидро не случилась бы и Французская. А без Гегеля и Маркса, да и без наших Кропоткиных — не было бы ни Февраля, ни Октября. Пора понять, что революция начинается не с нехватки хлеба и ущемления рабочих, но с профессорских кафедр и с философских кресел. Я хочу сказать, что нам необходим мир полностью без философии, политической теории, социологии и прочих общественных наук. Да, да! — восклицал он на удивления Лотарева или Задунайского. — Мне нужно было выучиться на философском факультете, чтобы понять вред философии. Не нужно ничего придумывать: Бог и человек сами все придумали. Нам нужно ориентироваться на то, что уже есть — на обычную семью, которая хочет свободно творить, работать и богатеть. От богатства этой семьи будет богатеть сильное и независимое государство. В русских условиях, с постоянными войнами и климатом, очень сложно воплотить проклятое реакционное буржуазное общество, — но нужно хотя бы стремиться. Вот тебе вчерашний крестьянин: колосок, плуг да картуз. А сегодня он в техникуме выучился, взял в кредит трактор, арендовал земли и — получите-ка! — вот он уже и богач, и с долгами расплатился, и десять сыновей у него в хромовых сапогах щеголяют и прочее и прочее. Только вы не думайте, я на самом деле капитализм терпеть не могу. И не удивляйтесь — я всю важную национальную промышленность — производство пушек там или нефть, или еще что, ну важное, понимаете, не знаю… Вот вчерашний крестьянин не может ведь заниматься нефтью? В общем, я все это никаким буржуа не отдам — пусть этим Государь занимается. Пусть он один, как казенными землями, владеет казенными заводами. Пусть какой Государь будет — а все одно, он человек будет честный, о своей промышленности озаботится…».

Но Геневский не отвечал и не отвлекался. Он глядел на маленькую комнатку, утопающую в табачном дыму, на новенькие карты, мелькающие в руках, на три бутылки вина и одну бутылку водки, стоящие на столе.… Глядел и не видел. Он не пил, не курил и не играл; этим увеселениям он предпочитал свои мысли. Нет, он не отчаивался и не разлагался заживо — он просто искал, что будет честнее. Искал теоретически. А тут — Бык говорит, что теория во вред. Вот и хотелось высказаться. Вот и пробивалась борьба и усмешка. Вот и… Черт с ним!

Геневский отмахнулся и обратился к окружению. Традиционный преферанс, мелкий гедонизм, слабая музыка из граммофона. Семь человек офицеров в слабо освещенной комнате в одно грязненькое окно. На лицах — мало сомнений; на лицах — тот же, более провинциальный, чем столичный, азарт от игры и от распитого на семерых штофа. Что ж это: четверо в увлечении играют, закусив губы, двое в большем увлечении рассуждают на темы бытия, а он один — загрустил? От точного слова «грусть» весь дух Геневского вздыбился и возмутился. «Да никогда! Мы еще нужны. Борьба еще будет. Отбоя нам не давали! Мы и есть Россия. Та часть России, которая устояла от рабства и хотела спасти от оного другую часть России. Нам — этому маленькому кусочку свободной России — нельзя умереть. Мы еще вернемся».

Он было хотел спросить, когда следующая раздача, и налил себе вина, как вдруг на лестнице послышался волнительный бег и дверь распахнулась. На пороге стоял, тяжело дыша, знакомый офицер-марковец, ныне работающий корреспондентом одной из болгарских газет умеренно-правого направления. Но вид у него был, словно он увидел смерть своими глазами. И не ту смерть, которую он не раз видывал на поле брани, а какую-то абсолютнейшую и ужаснейшую, вот вроде всадников иоанновского Откровения.

— Что, что случилось? — заговорили наперебой офицеры.

Марковец отдышался, но никак не мог прийти в себя. Никак не мог решиться сообщить то, что узнал. Но вот и с него сошла дрожь, и офицерское собрание, наконец, услышало:

— Манштейн… он застрелился сегодня утром. Сказал, не может без России.

Наступившее молчание сразу же было прервано вставшим со скрипучего стула Геневским. Он, словно повинуясь органическому инстинкту, встал и пошел на улицу.

— Куда вы, господин полковник? — тревожно спросил Лотарев своего шурина.

— Прогуляюсь, — зловеще-туманно сказал Матвей. — Такого нельзя прощать.

— Осторожнее, прошу вас. Раз господин генерал… покинул нас, мы не должны терять других. Вы же знаете — ходить одному… — Геневский уже вышел, когда Лотарев заканчивал.

По прошествии получаса ночную портовую глушь Варны нарушили несколько выстрелов, — не желающих прощать.

Пусть знает враг, что бойцы-генералы В наших сердцах все живут, И что опять, как и прежде бывало, К победам нас позовут. И снова, опять, за Отчизну Святую Дружно, как братья, пойдем. Страху не знаем мы и удалую Песню в бою запоем. Песня Марковского полка.

Благодарности

Никите Клименко и Евгению Зенину — за помощь в идеях

Михаилу Гордиенко — за помощь в оформлении текста

Евгении Матвеевой и другим работникам Орловского военно-исторического музея — за фотографии газеты «Орловский вестник» 1919 года

Маме — за помощь в редактуре и идеях

Моему редактору — за всё