Диктатор мира

— Да как вам сказать… Не помню точно. Иногда — биллионы, иногда миллионы. Смотря по курсу.

— Со своею замазкой?

— Ну а как же. Конечно. Вот если что с неудовольствием до сих пор вспоминаю, так это, знаете, профессиональный союз. Принимать не хотели, мошенники… Запрещали работать.

— Ну, как же. Помню! Ведь и со мною — то же самое. Два месяца клянчил, пока дали билет. Швейцар, слава Богу, протекцию оказал.

— Я им показывал удостоверение из Пулкова. Что я, мол, — астроном-каблюдатель, что с телескопами обращаться умею. Никаких разговоров. Аусгешлоссен!

— Хо-хо! Вот вам свобода и равенство! Значит, как же: контрабандой работали?

— Контрабандой, конечно. Как многие. Несу, обыкновенно, свои стекла, завернув в простыню, будто пакет… И высматриваю по сторонам: все ли дома в порядке? Не зияет ли где? Особенно приятно бывало после бури. Или грозы..

Урожайно.

— Хо-хо! Урожайно! И у меня, сказать правду, тоже дело вначале не клеилось. Сильно бедствовал, когда приехал из Крыма. Но на счастье, сто французских франков в кармане было, а марка, вы помните, падала. Разменял я, это, сначала десять, получил 500 марок, прожил. Потом другие десять разменял, получил 20 тысяч, прожил. Третьи десять затем разменял, 250 тысяч получил, прожил. Когда до последней десятки дошел — 3 биллиона имел… Ну, а туг как раз подвернулось: помощник шофера… Шофер. И пошло! Хорошее время было, профессор, ей-Богу. А?

— Что и говорить… Сказка!

— Адик, тебя Владимир Иванович вызывал, — вспоминает после ухода гостей Софья Ивановна. — Может быть, поговоришь? Какое-то дело…

— Дело?

На лице Ариадны пренебрежение.

Софья Ивановна вздыхает. Она никак не может понять, почему нынешняя молодежь так упряма и злопамятна. Два года, кажется, прошло со времени ссоры, пора бы забыть. А между тем — телефон в распоряжении около месяца — и они говорили друг с другом один только раз. Каждый день Софья Ивановна беседует с Владимиром, беседует много и долго. Но он об Ариадне только спросит из вежливости вскользь — как здоровье; а та даже не слушает, когда аппарат в комнате; читает книгу, шьет, иногда просто уходит…

— Как-нибудь после, мамочка, — лениво говорит Ариадна, садясь на диван возле своего рабочего столика. — Я устала… И потом, нужно сегодня обязательно кончить роман. Обещала завтра утром вернуть Наташе…

Наконец от Бениты — письмо. Почтальон принес только что, и Ариадна читает его за завтраком Софье Ивановне вслух.

Бенита пишет:

«Дорогая, дорогая Ади. Если бы ты знала, как мне без тебя тоскливо! Правда, мы во многом с тобой не сходимся, но при чем взгляды, когда столько хороших воспоминаний детства. Я тебе должна написать большое, большое письмо, но все зависит от того, опоздает ли Herr Кунце или нет. Мы с ним сговорились сегодня идти на заседание в Рейхстаг: будут прения о Диктаторе мира… Увижу, конечно, и твоего мужа. Если очень настаиваешь, могу сказать: бывшего мужа. Ади, все-таки, ты очень странная женщина! Мы как-то летали вместе ужинать в Варнемюнде, провели очень приятно вечер — не подумай только плохого, ради Бога!.. И он удивлялся, почему это ты так внезапно и без видимой причины… Ты разве что-нибудь видела? Или кто-нибудь пролетал мимо окон баронессы и рассказал? Я не решалась при прощании тебя расспрашивать, но, должна сознаться, ты поступила слишком сурово. Бедный Отто так страдает! Мы сговорились завтра встретиться, очевидно, он хочет поговорить о любви к тебе. Напишу все подробно.

У нас за это время сенсационная новость, о которой ты, может быть, уже знаешь по вашим газетам: исчез Штраль-гаузен. В последний раз его видели в лаборатории в пятницу, на следующий день после твоего отъезда. Служащие лаборатории рассказывают, что он в среду и в четверг сидел, запершись у себя в кабинете, и над чем-то спешно работал. Затем в пятницу утром приказал приготовить свой аппарат, уложил в него провизию, какие-то бутылки и склянки, подзорную трубу, в разобранном виде несколько неизвестных приборов — и улетел, обещав вернуться к вечеру. Уже скоро две недели, а его нет. Администрация вскрыла на днях кабинет, но там ничего особенного не нашла. Были какие-то чертежи, большой глобус, валялись на полу географические карты.

Что с ним произошло, как ты думаешь? Я знаю, он был к тебе неравнодушен, может быть, это в связи с твоим отъездом? Если вы сговорились, и ты знаешь, где он, напиши, дорогая, даю слово, что буду хранить тайну, как сфинкс. Ади, а ты бы написала что-нибудь Отто. Хотя бы несколько строк. Он так будет рад! После вашей истории он даже перестал бывать у баронессы, во всяком случае вчера, нет, не вчера, а тогда, когда мы летали, он уверял меня, что все уже кончено…»

— Ну и ловкая женщина! — изумленно качает головой Софья Ивановна. А Ариадна внимательно перечитывает место, в котором говорится об исчезновении Штральгаузена, и тихо шепчет, как бы в ответ на свои мысли:

— Значит, в другом месте… Не в лаборатории…

Кто-то резко звонит у парадной двери. Держа в руке полуденный выпуск «Крестьянина», Корельский торопливо здоровается, с неестественной нервностью говорит:

— Простите, что не в урочное время… Но проезжал мимо… Только что купил газету. Оказывается — новый эдикт Диктатора.

Ариадна понимает: воспользовался случаем. Но Софья Ивановна испуганно семенит навстречу:

— Что вы? Опять? Батюшки!

— «22-го сего мая, — читает за столом Ариадна, — истекают две недели со дня применения мною к непокорным столицам первой меры наказания: всеобщего паралича на одни сутки.

Любезные моему сердцу народы!

Не для устрашения, не для террора, не ради личных выгод и честолюбивых намерений принял я на себя тяжкое бремя власти над земным человечеством.

Я знаю, дети мои, что вы стремитесь к лучшей, осмысленной жизни, хотите рая земного, жаждете блаженства тела и духа. И знаю я, что тщетны до сих пор все ваши усилия.

Вам не найти этого счастья, дети мои, счастья даже временного, случайного, пока будете искать вы его путем всенародных скоплений, сборищ, митингов, референдумов, голосований, баллотировок, прислушиваясь к мнению не только мудрейших, но и глупейших сограждан. Уже скоро два века, как Европа изнемогает от тщетных усилий найти в себе общую народную волю, отыскать общее народное чувство, осознать общую народную мысль. Не только два века, еще двадцать веков вы будете пребывать в тяжких муках искания и ничего не достигнете, ничего не найдете. Ибо общей воли у народов нет. Общего чувства нет. Общей мысли нет.

А посему повелеваю:

К двенадцати часам ночи, с 22-го на 23-е сего мая, распустить навсегда все представительные учреждения, согласно эдикту № 1. В дополнение к сему, приказываю: перед роспуском, особым актом, подписанным народными представителями, объявить провозглашение абсолютной монархии с правом наследования престола старшим в роде. В странах с монархическим образом правления передать полноту неограниченной власти ныне здравствующим императорам, королям, князьям. В странах республиканского строя утвердить в монарших правах ныне временно возглавляющих эти страны президентов, прокураторов, диктаторов, правителей. Всякая политическая пропаганда после провозглашения монархии воспрещается под угрозою смертной казни как в среде противников нового строя, так и в среде сторонников. О дальнейших мероприятиях всем монархам надлежит сноситься со мною.

В случае неисполнения сего эдикта за № 2, мною будет применена к непокорным столицам вторая мера наказания:

Бессрочный всеобщий двигательный и чувствительный паралич, с ежедневным перерывом на два часа, вплоть до того дня, пока столицею не будет выражена полная покорность моей единоличной воле. В подтверждение подлинности сего эдикта население всего Земного шара, без исключения, будет подвергнуто легкому оцепенению на один час 22-го сего мая с семи до восьми часов утра по гринвичскому времени..

Дано в крепости Ар, 21 мая 1950 г.».

— Что же теперь делать? — испуганно говорила Софья Ивановна, смотря поочередно то на дочь, то на Корельско-го. — Опять, господа, столбняк?

— Да, как видите, — презрительно хмурится Корельс-кий. — Этот Диктатор не может, очевидно, ничего остроумнее придумать.

— Бежать, может быть? — продолжает волноваться старушка. — Но куда? Теперь везде будет, некуда даже скрыться!.. Адик, как ты думаешь: уехать нам?

— Бесполезно уезжать, мама… — рассеянно отвечает Ариадна, у которой сейчас в глазах странный блеск, а на щеках румянец. — Как это все-таки удивительно! «Тяжкое бремя власти над земным человечеством»… «Повелеваю!»