Димитрий

– Он захватил власть?

– Улестив, подкупив, запугав голосовавших за него попов и сановников.

– В Москве был сейм?

– Только по видимости. Земской собор. Задумали: там должны быть посланцы от всех народных слоев… Будущий тиран пятнадцать лет был главным боярином при умалишенном царе, моем брате от первой жены отца. Брата звали Феодором, и он отставал умом. Не интересуясь сестриной душевной склонностью, придворный ползун устроил подложить ее, девицу непошлую и послушную, в жены дураку. Феодору, что жена, что кошка, было одно. Ты видишь угодника облик: и сын у него Феодор под имя царя, и племянница – Феодосия! Враг имел возможность и время подобрать избирателей. Его выборы – это не те свободных панов, чем прославлены вы в Польше. С лицемерием ветхозаветного змия, уже избранный, Годунов заставлял сановников, народ и духовенство упрашивать себя надеть шапку Мономаха…

– Корону?

– Порфира Годунова в слезах моих страданий. Тонкий наглец утвердил на Руси патриаршество, только бы принять бармы уже не митрополита, но патриарха вселенского… Признай меня живым, царствовать мне, - насколько были удобно в постели, претендент приосанился. – Годунов прислал в Углич соглядатаев. В припадке чистосердия я палкой срубил головы вылепленным мною из снега фигурам ложного царя и руководителя Думы, присказав, что соглядатаями было скоро передано: «Вот как станет, когда я буду царствовать!» – так пролилась словесная капля, заставившая приказать меня обезглавить.

Марина пожирала глазами претендента. Девичий задор подсказывал ей верить. Но ее отец не верил, она знала.

– Сколько тебе было?

– Мне шел осьмой год… Убийцы, дьяк Михаил Битяговский с сыном Даниилом и племянником Качаловым, следили каждый шаг мой, ожидая перерезать мне горло. Как-то ночью я лежал в спальне без сна, отдыхая после падучей. Вдруг вошел пользовавший меня старый немец медик Симон. Совесть мучила его, он раскрылся: захватчик трона назавтра назначил мою кончину. Достаточно ли у меня душевной силы снести изгнание, бедствие, нищету, безвестность? Я, разбитый припадком, молвил: «Силен». Тогда медик сказал: «Не спи, ибо до полночи убийство свершится». Он привел моего товарища, иерейского сына, велев поменяться нам одеждою. Будто играя, мы поменялись. Я успел спрятаться зав печь, когда моя мамка Волохова ввела убийц. Симон поклонился Битяговским как соучастник. Я увидел взметнувшийся нож. Слышал хрип, глухое брыкание. Мой товарищ хватал убийц за ножи. На пузыре окна метались страшные тени. Я зажал рот, чтобы не открыться вырванным криком. Вдруг стихло. Но услышала мать. Она вбежала и голосила так, что я желал выскочит ей встречь, обрадовав спасением. Потаенный лаз раскрылся за спиной. Длань медика повлекла меня. На дворе ждали кони…

Ладонь Марины ползла по пеньюару к ладной белой шее. Как живо она представила картина, достойную «Освобожденного Иерусалима»!

– Ко мне склонный народ растерзал убийц иерейского сына с неистовством.

– Отчего ты не открылся сразу, когда стихло.

– Восьмилетний ребенок! Страх сковал. Я предпочел взрослым, увозившим меня, решать.

– А твоя мать? Она не заметила подмены?

– Мать страшилась властолюбия Годунова. Под страхом смерти обязана была молчать. Ее скоро насильно постригли в монахини, чтобы она не проболталась. Сослали в дальний монастырь. В изгнание отправили всю родню. Власти с показной честью похоронили вместо меня мнимого Рюриковича в уединенной могиле под полом местной. Столь радостно спешили по расчищенной Годунову властной дороге, что, как передают, зажатые в руке трупа орешки из гроба не вынули. Повесили моему товарищу на шею жемчужное ожерелье, похожее на то, которое я обыкновенно носил, переодели в мою шитую серебром и золотом одежду, не забыли в карман вложить с моим вензелем платок… Гнусная мамка Волохова, стакнувшаяся с убийцами, была вознаграждена землей и поместьем. Вдове и дочерям Битяговского, сего главу убийц растерзал народ, враг на троне даровал пожизненное содержание…

– А ты?

– Под иным именем я рос, получал образование. Люди, спасшие меня влиятельны в России. Чтобы не навредить, я не вправе назвать их имена. Когда приду во славе, я щедро награжу благодетелей. Народ же в мгновение ока отвернется околдовавшего их злого чародея.

– Чем докажешь?

– Сядь ближе. Гляди!

Не отрывая глаз от глаз претендента, Марина пересела ближе к его кудрявой груди. Претендент повернул шею, и девушка увидела белый узкий рубец. Как вписывался он в исповедь?!

Марина цепким ищущим взглядом царапала по торсу, рубцу на шее и утомленному стократным рассказом лицу претенденту в поисках истины. Щеки ее горели, бескровные губы сомкнулись поверх мелких зубов. Острый подбородок превратил ее в лисицу у продыха курятника. Юная фантастка, омываемая сквозняком истории, подбери подол, дабы не улететь! Тебе еще треба вызреть, чтобы принять: истина – наименьшее, что необходимо оформившемуся в человеческую особь эмбриону. Проклюнувшееся чувство вечного намекнуло: претенденту следует либо верить, либо нет.

– А сейчас тебе сколько лет??

– Моя жизнь! – избежал прямого ответа Димитрий.

– И ты не женат? – вопрос робкой смелости.

– Не сподобился найти достойную.

– И ты вправду царь? – голос сбился внезапной сухостью.

Казалось, еще минута, и претендент увлечет колеблющуюся фантастку под стеганое одеяло на запечатывание мечтаний. Хитренькая мышка отодвигалась от готового сладостно надругаться над ней котяры. Гладенькая ножка, завершенная бархатной с бантиком шлепке, выставленная ровно настолько, чтобы дразнить желание, не доводя до исступления, скрылась за подолом бежевой ночнушки. Подол пеньюара зашелестел к двери. Густо опушенные ресничками юркие глазки прикинули влияние на претендента сидевшего под балкой дьяка Отрепьева. Тот обмахивался от жары воротом расстегнутой ризы, будто не слушая.

На лестнице подле высланной за дверь Ханки встали навязчивые Грязные. Слуги Димитрия, они пришли из соседних сеней. Сидя на табурете при приоткрытой двери, Грязные делили ночь. Было еще рано, все трое не спали. Заигрывали со служанкой. Ханка сдержанно хохотала. По обыкновению выпивший Матвей щипал девицу и подначивал сыновей. Исидор горел, Севастьян сдержничал. Каждый на лестнице понимал: если продвинется господин или госпожа, они улучшат положение следом.

Марина Юрьевна и Ханка с задранными перед челядью носиками проплыли гуськом в девичью. Там, сев перед зеркалом, она подставила головку Ханке. Горничная вытащила булавки и благоуханной салфеткой стерла тушь, помаду, румяна, нанесенные на остренькое юношеское личико Марины непосредственно перед продиктованным исключительно сердечным любопытством ночным визитом.

Лежа в постели, Марина взвешивала за и против. Брак ее с человеком, подобным гетману Жолкевскому был бы куда более надежен.

Севастьян снял сапоги и, идя на носках, пробрался в гостевой зал. Сидя и прохаживаясь, с чарами старки в руках Мнишеки, Вишневецкие и Гойские гадали, не действительно ли претендент - царевич Димитрий, то не важно, а готов ли с этим согласиться король.

В зале краковского дворца папский нунций Рангони бросился с благожелательным приветом. В очередной раз явив послушание, претендент поцеловал нунцию руку. Получил благословение.

Король принял Димитрия в кабинете. Благородная голова его лежала на широком белоснежном гофрированном воротнике, как отрезанная голова Иоанна Крестителя на блюде. Темно – коричневые камзол и панталоны бесчисленно изрезались звездами и крестами, откуда торчала алая парча подкладки. Носы блестящих сапог короля загибались кверху. С подавленным смущением глядя в слащаво приветливые глаза Сигизмунда, претендент склонился над милостиво протянутой бледной дланью. Как положено, коснувшись бледными губами не белой королевской кожи, но тыла своего большого пальца. Вбежал мальчик – принц Владислав. Сигизмунд обнял ребенка, отстранил игрушечную саблю, едва не ударившую в лоб. Король сел на высокий стул боком к столу, сын на коленях, и ожидая московского сказа. Претендент обернулся на Мнишков и Вишневецких, перед носами которых камердинер закрывал двери. Димитрий легко заговорил по-польски. Он ясно понимал, что чистота его царской крови – только форма, не суть вопроса, потому повел о состоянии России на момент, когда выезжал из нее.

Предшествующая весна пролилась ужасными дождями. Десять недель лило так, что земледельцам пришлось отложить посев. Когда же пшеница и рожь поднялись и налились колосом, необъяснимый мороз в середине августа повредил хлеб. Зерна уродилось мало, его использовали на озимые. Тощее семя не дало всхода. Старый хлеб съели, и на будущий год нечем стало сеять. Гумна и рынки опустели, стоимость четвертины ржи возвысилась с двенадцати копеек до трех рублей. Власти открыли государственные житницы. Духовенство и вельможи согласились продавать свои запасы по заниженной цене. Ежедневно у стен Кремля целовальники из куч казенного серебра выдавали бедным по копейке. Меры бесполезные. Спекулянты скупали дешевый хлеб, на копейку прожить день в столице было невозможно. Благодеяние обратилось злом. Прослышав про дармовщину, из Подмосковья и дальних мест тысячи земледельцев с женами и детьми стремились на Неглинку, умножая число просящих рук. Драки за деньги и хлеб со стонами, увечьем, смертоубийством сделались непрерывными. Своры наглых обирали безгласных, и тем оставалось есть придорожную траву до рвоты и кишечного заворота. Мертвые валялись с сеном во рту. Съели кошек, собак, конину посчитали за лакомство. Осажденное воинство, боем защищало конюшни от озверевших толп. Каждый был за себя. За хлеб отказывались от детей и жен. Брошенные, запертые в домах старики напрасно молили об объедках. Матери для остальных готовили трупы угасших от голода младенцев. На улицах не только грабили и убивали, там ели друг друга. Человеческим мясом начиняли пироги, за серебро торгуемые. Полумертвые шатались по весям и стогнам, падали, издыхали, разлагались, заражали воздух смрадом у закрытых дверей богатых теремов. Приставы ездили по улицам в особых обозах с бочками. Подбирали мертвецов, обмывали, завертывали в белые саваны, обували в красные башмаки или коты, свозили за город в братские скудельницы, где за два года и четыре месяца положено сто двадцать семь тысяч трупов. Считая погребенных на церковных кладбищах, в Москве вымерло полмиллиона. Я ехал обезлюдевшей пустынею, встречая немногие подводы с хлебом, насильно с окраин конвоем стражи гонимые на Смоленск и далее в столицу.