Динамит пахнет ладаном

Рассвет застал его на берегу озера. Орлов нарубил сосновых веток и устроил себе логово под корягой. Он не рискнул идти днем и решил отоспаться. К тому же спящему не нужна еда, а еды-то у него и не было. Голод все равно разбудил его, когда солнце стояло уже высоко. Орлов прошелся по лесу, набрал орехов и нащипал травы. Поел и снова зарылся в свою берлогу.

Еще один ночной переход — и на рассвете он увидел пятнистых лошадей, пасущихся на поляне. То были лошади Джошуа Кливленда. Орлов схватился за березку, чтобы не упасть. Он не мог сделать больше ни шага.

«По крайней мере, похоронят меня по-человечески», — подумал он, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

Перед глазами замелькали мухи. Он попытался их отогнать, но боялся отпустить гибкий ствол, за который держался. «Да это не мухи, — вдруг понял он. — Это в глазах темнеет. Было уже такое, когда первый раз ранило. Сейчас круги пойдут, а потом — каюк».

Ему казалось, что снова наступает ночь. Все заволакивала мгла. И впереди, по узкой тропинке среди высоких папоротников, в луче света шла к нему Вера в белых одеждах. Она вся светилась, и Орлов зажмурился от этого свечения.

— Живой! — только и сказала Вера, обнимая его. — Идти сможешь? Только не падай, а то мне тебя не поднять.

* * *

В землянке было тепло, даже жарковато. В очаге потрескивали поленья, дым завивался под закопченным сводом и улетал вверх. Когда Орлов строил эту землянку, он больше всего времени потратил на дымоход. И сейчас мог бы гордиться отличной тягой.

Он лежал на лавке, глядя в огонь, чтобы не встречаться глазами с Верой, стыдясь своей беспомощности и слабости.

Вера распорола ножом его брюки по швам, и стала осматривать рану.

— Ничего страшного. Фасции повреждены, но сухожилия не задеты. Считай, что это просто большая ссадина. Хорошо, что ты залепил рану глиной, а не грязью. Сейчас перевяжу, у меня есть всё для этого.

— А нельзя ли сначала покормить, доктор?

— Ты же только что съел две тарелки каши!

— Я и не заметил.

— Ну, батенька, вы меня радуете. Если больной хочет есть, то не так уж он и болен.

— Я не больной.

— А я не доктор. Перевернись на живот.

Она ловко схватила его за плечо и бок и сама перевернула на лавке. Орлов сложил руки под щекой и закрыл глаза. Пусть делает что хочет.

Вера принесла в землянку два ведра с кипятком и наполнила большой котел. Окунула локоть в воду и удовлетворенно кивнула:

— Вот теперь в самый раз.

— Не многовато ли воды, чтобы промыть простую ссадину? — спросил он.

— Больной, вам вредно много говорить. Вытяните руки вперед.

Ловким движением она стянула с него заскорузлую рубашку, стащила остатки брюк, и Орлов глазом не успел моргнуть, как оказался голым. И тут же горячая мочалка легла на его спину. Душистая пена потекла по шее, забежала под мышки, и он зажмурился от удовольствия.

Пусть делает что хочет.

Она мыла его, как когда-то в детстве это делала мать. А он всеё не открывал глаз, и стискивал зубы, и впивался пальцами в лавку, чтобы не вскочить и не наброситься на Веру.

— Повернись, — дрогнувшим голосом сказала она. И повторила сердито: — Орлов, давайте без глупостей! Хотите заражение крови заработать? Я столько раненых перемыла, и все меня слушались! Ну-ка, на бочок, живо!

Ее влажная ладонь прошлась по его щекам.

— Ты сбрил усы? Напрасно.

— Вырастут еще, — проговорил он, схватив ее ладонь и прижимая ее к своим губам. — Вера, Вера, как я рвался к тебе. Если бы тебя тут не было, я бы не дошел.

— Что вы такое говорите, граф, — едва слышно произнесла она.

И вдруг ее губы приблизились к его лицу…

* * *

Они лежали на медвежьей шкуре на полу землянки, укрытые колючим одеялом. Вера приподнялась на локте и провела пальцами по щетине на его скулах.

— Не нужны тебе усы. Я хочу видеть твои губы.

— Хорошо, буду бриться.

— Как я ненавидела тебя, когда ты приехал в прошлый раз, — проговорила она. — Убить была готова. Приехал — и сразу исчез. Даже не посмотрел на меня. А я мылась, косы заплетала, наряжалась…

— Ты же сама меня погнала отсюда.

— Ну и что? А ты не должен был меня слушать. Взял бы меня, как сейчас. Без лишних слов. А ты уехал.

— Хорошо.

— Что «хорошо»?

— Хорошо. Теперь буду брать тебя без лишних слов.

Она шлепнула его по губам и засмеялась:

— О, больной, вы поправляетесь на глазах.

Орлов прижался лицом к ее волосам и жадно вдохнул их запах. Вот оно, счастье. Кажется, только что он был на самом дне, ниже некуда падать, ниже была только смерть — и вдруг вознесся на вершину блаженства. Ничего больше не нужно, только прижимать к себе это теплое упругое тело и вдыхать этот аромат. И ничего больше. И слышать этот голос…

— … девчонки меня учат, а я — их. Знаешь, как будет «здравствуй»? «Маруаве». Красиво, да? Они вообще очень красивые. Совсем не такие, как я думала. Но скажи мне, почему они называют себя женами Джошуа? Он спит только с Кэтрин, и сыновья у него только от нее. Или я что-то неправильно понимаю?

— Старый он стал, вот и угомонился. Раньше у него еще была Лайза. И Тотоми была, молоденькая.

— Лайза? Тотоми? Но их здесь нет.

— Умерли. Осталась только Кэт. А остальные жены — это вдовы. Их мужья погибли, или спились, или от болезней померли. Джошуа их взял к себе в семью. Вот они и стали его женами. И у детей теперь есть живой отец. Это разумно.

— Наверно. Но я бы так не смогла. Если б у тебя была еще какая-нибудь Лайза… — Она схватила его за горло. — Признавайся, чьи сапоги ты мне тогда подсунул? А?

— Надеюсь, ты их не выбросила?

— Хотела. Ну, так чьи они?

Он встал и, сняв с гвоздя старую шинель, накинул ее на плечи. Подошел к полке, где хранил запасы табака. Выбрал одну из трубок, что висели рядом на стене. Раскурил ее и сел на лавку, запахнувшись в шинель.

— Хорошо, что ты не выбросила те сапоги, — сказал он. — Хоть что-то осталось. У меня ведь теперь ничего нет. Ни дома. Ни всего, что было в доме. Вот так. Я теперь нищий, Вера. Босяк.