Динарская бабочка

На этом снимке он сидит рядом с префектом и секретарем городского отделения фашистской партии в своей обычной вязаной фуфайке и обтрепанных брюках; сандалии просятся в починку; мясистый рот тонет в длинных усах. Монгольские глазки сияют от удовольствия, а над головой крупными печатными буквами перечисляются достоинства Флоренции, города науки с полями для гольфа на восемнадцать лунок и круглогодичными Picturesque sightseeings in Tuscany [76] , традиционным пасхальным фейерверком, праздником винограда в Импрунете и другими достопримечательностями.

76

Живописными видами Тосканы (англ.).

Прекрасный мир для Доминико, пока этому миру не пришел конец; прекрасная, без забот и обязательств, жизнь — чувствовать себя итальянцем наполовину, защищенным американским паспортом и легким бременем культуры, где Данте и Лоренцо Медичи, Гарибальди и Мадзини вкупе с Линкольном или Джефферсоном, Уитменом или Улиссом Грантом являли поистине picturesque sightseeing [77] , ретроспективный взгляд на вселенную, ослепленную светом новой имажистской поэзии, за самого значительного, после Эзры Паунда, представителя которой гордо выдавал себя американец Доминико Брага, сын перекочевавшего в Бриджпорт аптекаря из сицилийского городка Лингваглоссы. Он плохо, как я уже заметил, знал итальянский, и его английский, мягко говоря, нельзя было назвать безупречным; разговорным языком для него был язык Лингваглоссы, тоже забытый или исковерканный. Тем не менее, в двадцать лет Доминико услышал the call of Italy, зов родины, и нанялся учеником кока на «Дарданус», грузовой корабль, плывший в Голландию. В пути ему неожиданно улыбнулась удача, настоящий lucky strike [78] : судовой пекарь, закоренелый пессимист, читатель Шопенгауэра и Гартмана, покончил с собой, бросившись за борт, и Доминико занял его место, что позволило ему, по прибытии в Амстердам, получить сумму, достаточную для покупки мопеда «Пегас», на котором он отправился в путь по Европе. На Сен-Бернарском перевале его «Пегас» сбил корову, и Доминико пришлось отдать хозяину раненой скотины останки своего драндулета и продолжить путь пешком.

77

Живописную картину (англ.).

78

Удача (англ.).

Во Флоренции желтая фуфайка тотчас обрела популярность, и такого ненасытного пожирателя эклеров, каким стал Доминико в считанные дни, на фуршетах еще не видели. Он питался пирожными и только в исключительных случаях — макаронами, коими последователи брата Милитоне из местных монастырей снова и снова потчевали его, делая вид, будто не замечают, что он подходит к ним по три-четыре раза [79] . Доминико нравилась мишурная жизнь города студентов и иностранцев, его принципы с намеком на демократичность не мешали ему находить привлекательным карнавальный режим, который допустили тогдашние итальянцы и который в его глазах прекрасно гармонировал с палио, с футболом в средневековых костюмах и с другими местными достопамятностями. Что город, то норов, — и Доминико не углублялся в частности, тем более, что Учитель, Эзра, убедил его, будто в Италии не хватает только арахисовых плантаций, а во всем остальном она является «неизменным и действенным образцом авторитарной демократии» [80] .

79

Монаха с половником в руке из оперы Верди «Сила судьбы» раздражают нищие, которые требуют добавки.

80

Эзра Паунд известен сотрудничеством с Муссолини, приверженцем которого был с середины 1920-х годов.

Так что же нас не устраивало? Доминико Брага не склонял слуха к жалобам своих новых друзей, все у нас ему нравилось, особенно были по душе массовые зрелища, представления под открытым небом в саду «Боболи», он их никогда не пропускал, но за вход не платил, возникая из-за кустов одновременно с эльфами, послушными режиссерской воле Рейнхардта [81] , неизменно улыбающийся, в неизменной желтой фуфайке, неизменно готовый занять место в первом ряду. Единственное недоразумение случилось однажды, когда он приютил в своей мрачной мансарде на улице Паникале двух новых знакомых, с которыми, к моему великому сожалению, свел его не кто иной, как я. Втроем они легли спать на узкой кровати — Брага, пролетарский писатель Морлюски и болгарский художник Ангелов. И среди ночи рабочие типографии, помещавшейся на нижнем этаже, услышали крики: «Гангстер! Продажная шкура! Шпион!» — свидетельство яростного идеологического спора между тремя бродягами. Возможно, ворочаясь без сна, гости поняли из разговора с Доминико, что он принадлежит к ненавистным силам «реакции» и попытались столкнуть его на пол. В конечном счете враги помирились: скорее всего, appeasement [82] произошло благодаря тому, что комизм ситуации перевесил политические убеждения… Кстати, через несколько дней Доминико покинул Флоренцию, и, насколько я знаю, продолжил в Америке вести праздный образ жизни, умудряясь раз в четыре года печатать стихи и рассказы в эфемерных газетах, как грибы после дождя плодящихся во всех штатах за несколько месяцев до выборов.

81

Макс Рейнхардт (псевдоним Макса Гольдмана; 1873–1943) — австрийский режиссер. В 1933 г. поставил в декорациях флорентийского сада Боболи «Сон в летнюю ночь» Шекспира.

82

Примирение (англ.).

Что я смогу рассказать ему сегодня в своей muito desejada эпистоле? Лингвистические трудности ничто по сравнению с идейными разногласиями. Удастся ли мне объяснить ему, что сейчас происходит в Италии? Чистая душа, невинная душа, Доминико Брага — один из тех людей, кто делают непонятной и даже нежеланной часть человечества без родины, без территории, — часть человечества, к которой не применимы законы классиков утопии. Такие люди, как он, могут выпасть из установленного порядка и выпростаться из сетей истории только благодаря конформизму большинства, благодаря тому, что легионы существ согласны носить общий ярлык, отказавшись от собственных лиц и собственной судьбы.

С другой стороны, до какой степени нас может интересовать свобода отдельного человека, не свобода всех, а свобода одного против всех? Боюсь, что Доминико, спасаясь в одиночку, погибает в одиночку: тот, от кого ускользает религиозный смысл общественной жизни, лишает себя и преимуществ жизни индивидуальной, жизни человека, которого нельзя считать личностью, если он не соотносит себя с другими личностями, нельзя назвать стопроцентным человеком, если он не принимает других людей. Но мне мучительно трудно объяснить это Доминико на языке, каковой я вынужден буду сфабриковать специально для него, да еще в то время, когда эгоизм, откровенная анархия выглядят привлекательнее, нежели красивые социальные выдумки «сильных мира», издалека пекущихся о нас, увы, и о нашем несчастном полуострове…

ВИЗИТ АЛАСТОРА

На пустынной, холодной улице пригорода «линкольн» Патрика О’К. привлекал внимание. Человек, который вышел из машины, — высокого роста грузный мужчина, немолодой, но еще крепкий, волосы редкие, рыжевато-седые, — заглянув в книжечку с адресами, обратился к бакалейщику, и тот указал ему нужный дом: виа Стринге, 117-бис, правая лестница. Дом был убогий, со двора доносились крики детворы и голодный собачий вой. Неужели здесь живет Понцио Макки, самый неутомимый и, быть может, самый тонкий из его иностранных пропагандистов? Никаких сомнений, все сходилось — и улица, и номер дома, — и Патрик О’К. смущенно подумал, что не имел права удивляться. В расселении возвышенных душ есть свои тайны, и порой трудно в жизни тем, кому не по пути с огромными стадами двуногих. Опрокидывая рюмочку граппы, Патрик О’К., известный во всем мире под псевдонимом Аластор, убедил себя, что надо бы исходить из этой истины. Щедро вознаградив бакалейщика и скорее знаками, чем словами, поручив тому присмотреть за машиной, он направился к лестнице, на вершине которой его ждала медная дощечка с именем господина Понцио Макки.

Он долго стучал (звонок не работал), ему открыла угрюмого вида женщина с сопливым ребенком на руках — вероятно, жена переводчика, бесцветное, неряшливо одетое существо неопределенного возраста. Это квартира господина, то есть профессора Макки? Да, нет, да — трудно сказать, ибо Патрик не говорил ни слова по-итальянски, а предполагаемую миссис Макки не устраивал ни один из известных ему языков. Но вот, наконец, американский ирландец исхитрился вручить ей визитную карточку, на которой значилось его имя, за коим следовал длинный ряд заглавных букв (М. А., Ph. D. [83] и еще других) — свидетельство изрядного культурного багажа и положения в обществе, а также приписка в скобках карандашом: Аластор.

83

Магистр искусств, доктор философии (англ.).

Аластора провели в тесную нетопленую гостиную, где в книжном шкафу на видном месте красовались по меньшей мере четыре его книги, и оставили на какое-то время одного. Когда он входил, в соседней комнате смолк стук пишущей машинки. Может, «профессор» работал? Аластор передернул плечами — замерз ждать.

Прошло несколько минут, из комнаты рядом доносились голоса — казалось, там оживленно беседуют. Потом хлопнуло закрываемое окно, и опять стало тихо. Чуть погодя вернулась предполагаемая синьора Макки, и Аластор был допущен без новых проволочек в кабинет своего достохвального переводчика. В комнате было темно, ставни плотно закрыты, и когда зажгли электрический свет, Аластор увидел мужчину в постели. Голова была обмотана ветхим шерстяным шарфом, из-под грубых драных одеял высовывалось бесцветное лицо. На мраморном столике бросалась в глаза сложенная кипой рукопись — возможно, перевод очередной аласторовской вещи, над которым шла работа.

Жена больного осталась, чтобы присутствовать при разговоре, и Аластор, поклонившись, взял инициативу на себя. Спросив, профессор ли Макки перед ним (yes — было ответом) и уж не застал ли он его, увы, хворающим (yes), Аластор выразил сожаление по поводу своего несвоевременного визита (yes) и признательность за переводы, коим Понцио Макки (yes, yes), пропагандируя его творчество, посвятил драгоценное время, которое мог употребить лучшим образом (yes, oh yes). Монолог длился минуты две, больной, должно быть, очень страдал. Посидеть с ним, ему будет приятно? Или профессор Макки предпочитает, чтобы его оставили в покое? Ему нужны лекарства, помощь, совет? У него хороший врач? Может, имеет смысл еще раз показаться доктору? Или лучше вообще не слушать эскулапов? Ответы на все вопросы сводились к соответствующим yes, и после очередного из них Аластор объявил, что не станет больше утомлять больного, и, поклонившись, покинул комнату своего переводчика.

С женщиной, которая не выглядела польщенной, когда ее называли миссис Макки, американец распрощался на верхней площадке лестницы и вскоре, выпив в бакалейной лавочке вторую рюмку граппы, уже заводил бесшумный двигатель своего огромного «линкольна».

Из дома 117-бис по улице Стринге, правая лестница, его отъезд наблюдали в щелочку по-прежнему прикрытых ставней Понцио Макки, одетый, обутый и уже на ногах, жена и троица возбужденных детей.

— Свалился, как снег на голову, — приговаривал Понцио, потирая лоб. — Этот сиволапый ни бум-бум по-итальянски не знает. Чего ему там еще взбредет? Он говорил, что вернется?