Дипендра

18

– Вот в этом все и дело, – как-то странно опустив голову, сказал Дипендра.

Мы пили у него в номере.

– В чем? – спросил я.

– Не знаю, как бы это объяснить.

Он как-то сник. Я никогда не видел его таким грустным. Солнце уже село и стоял какой-то тихий странный свет. В окно я увидел, как по реке под только что зажегшимися на мосту фонарями скользит одинокое и узкое каноэ. Его стрела с нереальным каким-то каноистом почти сливалась с бликами воды и в этом вечернем свете была бы почти незаметна, если бы не ее скользящее движение. Небо с каждым мгновением меняло свои оттенки, истончаясь к горизонту и темнея наверх, где уже проступала, чернела фиолетовая синева, протыкаемая кое-где тонкими иглами холодных звезд.

– Бог умер, – сказал третий, тот, кто был с нами. – А мы все никак не хотим в это поверить.

Я молчал. Я почему-то вспомнил, как отец рассказывал однажды про Иуду, что Иуда, чтобы попрать умевшего летать Христа похитил хитростью тайное имя Бога, и тогда взлетел над Ним, над Христом, и стал мастурбировать, испуская вниз на Спасителя свое черное семя. Так было написано в Тольдот Иешу, антиевангелии.

– Не знаю, – повторил Дипендра и разлил «джек дэниэлс» по рюмкам.

Мы пили его со льдом.

– Религия – это зонтик, – сказал третий, он щелкнул зажигалкой, освещая свое лицо, и закурил, – как сказано у Гваттари и Делеза.

У него было, у нашего третьего, лысое какое-то лицо, почти без бровей и без ресниц, вдобавок он и брит был наголо. Мясисто выделялись ноздри на этом немного розоватом фаллосообразном каком-то лице. Он был голландец по национальности и изучал здесь квантовую теорию калибровочных полей. Мы познакомились с ним в одном из баров за пулом и теперь иногда вместе выпивали.

– Не знаю, – продолжил он. – Мне страшно, когда я задаю эти вопросы себе – зачем все это? Зачем моя жизнь? Если миллиарды лет меня не было, потом я откуда-то появился, а потом опять исчезну. И снова миллиарды миллиардов лет. И что моя жизнь по сравнению с этим? Вспышка. Я исчезаю навсегда. Миллиарды миллиардов миллиардов…, – он помолчал, а потом добавил с какой-то горькой усмешкой:

– Но меня-то уже не будет никогда… Бессмыслица.

Он положил сигарету и как-то нервно выпил. Мы тоже выпили. Свет почти совсем погас, но Дипендра не поднимался, чтобы включить хотя бы настольную лампу. Над рекой повисла дуга моста. Светились фонари, отражаясь в черной воде. Дробясь, они словно бы пытались плыть по частям и зыбко оставались. Сквозь их блики проскользил обратно невидимый почти каноист. Дипендра как-то странно замер. Я знал, что он был глубоко религиозным человеком (несмотря на все наши похождения), и я не понимал, почему он не отвечает этому голландцу, почему не скажет про перерождения, ведь он «хинду» и верит, что будет жить опять. Он же рассказывал мне однажды, что ламы и брамины могут даже перерождаться по своей воле, оставляя знаки, где их искать. Я даже запомнил, что у тибетцев, где самая сильная магия, это называется «тулку». Бывает даже, что один «тулку» перерождается в виде нескольких людей, например, в трех своих манифестациях – речи, ума и тела. Но сейчас принц (а только я во всем университете и знал, что он принц, Дипендра просил не говорить никому; я, кстати, догадался сам и сам сказал ему об этом), сейчас принц молчал. Фиолетовая тень легла на его красивое лицо.

– Из этого страха, – тихо и как-то вкрадчиво продолжал голландец, – и рождается то, что принято называть религиями. Иначе же человек должен сойти с ума, если у него хватит пороха приблизиться к этому последнему вопросу и спросить себя со всей ясностью и со всей безжалостностью: «Если я умираю, то весь и навсегда?» Без обмана, не теша себя мыслями из классиков, а со своей и только со своей трезвостью, собрав для ответа все силы своего маленького и единственного «я».

Он как-то злорадно усмехнулся, поднимая свою пустую рюмку и почти вскрикнул:

– Наливай!

Мне стало страшно. Как будто я заглянул в какое-то черное подобие колодца. Неясное чувство вдруг стеснило мне грудь. Я вспомнил то, что так тщательно изгонял из своей памяти – как однажды, когда мне было так плохо, после смерти матери, еще мальчиком я попробовал найти ту церковь, где когда-то бабушка ставила свечу, чтобы я родился. Я ехал на троллейбусе, я почему-то думал, что встречу там мать. Вышел и долго искал. «Церковь? – пожала плечами какая-то женщина. – Да, здесь вроде была, но ее снесли уж давно. Да тут через три остановки другая есть, ты малый не расстраивайся». Но той, где я родился и где я хотел встретить мать, той не было. Пустой, холодный и какой-то окаменелый я поехал обратно. Это был такой же бездарно раскрашенный троллейбус, того же цвета, с той же рекламой «Чаппи». Чтобы не разрыдаться, я вышел, не доезжая остановки до метро, и пошел пешком, закрывая лицо ладонями, чтобы прохожие не видели, как некрасиво я плачу.

– Хей! – засмеялся вдруг голландец, выпивая залпом (я даже не заметил, как Дипендра снова налил). – Помните то драг-шоу?

Голландец тоже был там.

– Так это, – сказал он, зажевывая виски олениной, – это было, оказывается, не драг, а дрэг. Дрэг-шоу. Драконовское, дьявольское шоу. Потому что там были не бабы. Те толстухи, помните? Это были мужики, изменившие свой пол!

Голландец истерически захохотал, откидываясь. Дипендра медленно встал и зажег лампу.

– Про это, – сказал он, как-то странно взглядывая на меня, – написано и в вашей книге Апокалипсиса.

– Про что? – переспросил голландец, словно бы вопрос был обращен к нему.

– Конец света, – тяжело ответил Дипендра.

– Что ты имеешь ввиду? – откинулся голландец.

– Перемену пола.

Он достал еще бутылку «джек дэниэлс», и мы как-то отрывками, но все же довольно быстро ее прикончили, смывая неприятный осадок этого странного разговора, слишком уж серьезного, может быть, чтобы его продолжать.

Но дальше вечер как-то не клеился. Мне захотелось напиться. Я чувствовал, что и голландец тоже не прочь напиться. Дипендра достал из холодильника еще бутылку. Он был мрачен. Вдруг взял телефон и заказал yellow cab – такси.

– Куда ты? – пьяно спросил голландец.

Я видел его двойные какие-то глаза, там словно бы что-то еще отслаивалось и что-то обнажалось в мутной и одновременно прозрачной склере.

– Все, все едем, – с мрачной решимостью сказал Дипендра.

– Куда?

– Куда? – пьяно повторил я.

– В “Доллз”, – с раздражением, сквозь зубы (я никогда его таким не видел) сказал Дипендра.

Я был удивлен. Ведь «Доллз» это же стриптиз-бар за парком, по дороге к Коралвилю?! Туда ездили и за проститутками.

«А как же Девиани?» – чуть не спросил было его я, зная о его тайной помолвке.

Он посмотрел на меня так, словно прочитал мои мысли и добавил:

– Или в Давенпорт.

Это было откровенно порнографическое казино на Миссисипи.

19

Опиши кирпичные стены, и стол, и эту комнату и снова кирпичные стены, их продолжение за окном, две стены, как они сходятся, образуя острый угол. Опиши их, чтобы они исчезли. Кали, чтобы они исчезли. Выйди как бы по рассеянности, зажмурив глаза, дорога из тюрьмы, вдоль насыпи манговые деревья. Синеватые горы вдали, рисовые поля и какой-то другой город, куда можно войти незаметно, затерявшись в толпе. Торговцы зеленью, зазывалы, рикши, продавцы старинных монет, птицы и женщины, много женщин – странные, разные, как пчелы, как змеи и как цветы, как старинные монеты, не знающие слова ни на русском, ни на английском, как лианы и как ножи, как реки и как телефоны, как подушки, как пирожки, гипсовые, негнущиеся женщины и женщины из воска и пластелина, пластмассовые женщины вымышленные в живой траве, обманчиво сухие гнезда, вазелин и еще раз вазелин, воображение и работа, загадочное слово «кондом». Значит, опять несвобода? Вперед, вперед, прорывая, в новую жизнь, туда, где так горячи и нежны тиски любви. Лиза? Здесь – рассмеяться, а может быть, и заплакать, свобода над и свобода поверх, свобода и несвобода, семена кармы, которые люди – как мы с тобой – не знаем, ни как оплодотворить, ни как сжечь… Мысль о их новом короле и возвращение этой тупой и жестокой реальности. Они, похоже, действительно собираются меня к чему-то приговорить, вчера было еще два допроса. Подробно допытывались о Дипендре. Бессмысленность и абсурдность всего… Куда я попал? Огромные, безжалостные жернова слепой космической машины. Все возвращается на круги своя. А мне сейчас хочется просто поебаться, не важно с кем, Лиза прости, ты конечно, единственная… Дайте хоть что-нибудь живое, чтобы прижаться, чтобы войти, спрятаться и исчезнуть. Спрятаться в пизде, а если ее нет, то хотя бы в кулачке, если не способен спрятаться в боге… А может быть, и бог это такой же кулачок, только побольше. Вот почему они собираются мне это отсечь. Неужели они и в самом деле… собираются меня рубить… как мясо… о Господи?!

Я вдруг почему-то вспомнил, как первый раз взбирался наверх по канату в школьном спортзале. Я был в тонких сатиновых «трениках» и с каждым моим подтягиванием наверх канат ребристо и ласково трогал меня там, между ногами. И чем выше, тем слаще и слаще. От высоты и от нарастающего и нарастающего в моем теле сладостного чувства у меня закружилась голова. Снизу на меня восторженно смотрели девочки. Почти под самым потолком меня настигла сладостная судорога, я едва не отпустил руки. Так первый раз в жизни я испытал оргазм.