Дипломаты, шпионы и другие уважаемые люди
Шрифт:
Подбегаю я однажды к трамваю и вижу: на подножке стоит девушка в сером пальтишке и, боясь свалиться, двумя руками держится за поручни. В те далекие годы двери в трамваях автоматически не закрывались. Я вскочил на подножку, прижал собой девушку, она отпустила руки и облегченно вздохнула. Мы доехали до метро. Она меня поблагодарила и скрылась на эскалаторе. И надо же так случиться, что через день история повторилась. Подбегаю к трамваю — та же девушка еле держится на подножке. Я снова ей помогаю. Едем до метро и там знакомимся. Зовут ее Лида и учится она, естественно, в МОПИ, на отделении русского языка и литературы.
Через пару дней
В первые годы учебы в академии мы носили странные погоны. Я не могу без улыбки рассматривать фотографии того времени. Мы спарывали наши курсантские погоны, солдатские с желтым кантом по краям, брали офицерские погоны и нашивали в центре черную полоску. Нам почему-то это разрешали. Но с годами мы поняли, что положение солдата предпочтительнее: не надо платить за билеты, и вообще к солдатам — войну еще помнили — относились с уважением. И пошла обратная крайность: мы затирали наш желтый курсантский кант, и погоны получались почти солдатскими.
Я не думаю, что Лида хорошо разбиралась в курсантских погонах. Она принимала меня за солдата и поэтому использовала недолгие минуты в метро, чтобы подтянуть мой культурный уровень. Она мне рассказывала о Пушкине, Лермонтове, а через две недели пригласила меня… в театр. В Малый театр на «Горе от ума».
Естественно, в воскресенье. Мы всегда назначали девушкам свидание в воскресенье. Если вдруг почему-то мы не хотели идти на свидание, то заявляли, что нас не пустили в увольнение, а девицы, конечно, не знали, что для перемещения по городу слушателям академии увольнительные не нужны.
Утром в воскресенье я встретил ее у входа в Малый театр. Она очень удивилась, увидев меня в штатском, и сказала, что форма мне идет больше. Мы прошли в зал. Накануне я перебрал лишнего, и у меня раскалывалась голова.
Как всегда в те годы, Чацким был М. Царев. Смотрел я на сцену без большого интереса, так как только с Царевым видел «Горе от ума» два раза.
Лида заметила мое не очень большое внимание к происходящему на сцене и отнесла это к недостаточной подготовке. Поэтому в перерыве начала мне рассказывать о том, кто такой Фамусов и что он воплощает. Я внимательно слушал.
Потом она меня спросил, что я запомнил. И тут я взорвался:
— Что я запомнил? А вот что:
«Лиза просыпается. Лиза «Светает!.. Ах! Как скоро ночь минула! Вчера просилась спать — отказ, «Ждем друга». — Нужен глаз да глаз, Не спи, покудова не скатишься со стула. Теперь вот только что вздремнула». Говорил я быстро и без выражения: «Уж день!.. сказать им… Господа, Эй! Софья Павловна, беда. Зашла беседа ваша за ночь; Вы глухи? — Алексей Степаныч! Сударыня!.. — И страх их не берет!».— Вы знаете все наизусть? — неуверенно спросила Лида.
— Да.
Я действительно знал «Горе от ума» наизусть. Многое помню и сейчас.
— И вы уже видели «Горе от ума» в театре?
— Да, думаю,
пять-шесть раз.Лида совсем растерялась:
— И что мы теперь будем делать?
— Пойдем в кафе «Арарат». Выпьем коньяку.
— Но у меня деньги только на бутерброды, — пропищала бедная Лида.
— Я угощаю.
Мы пошли в кафе. Потом поехали к моим знакомым. Лида так и не смогла прийти в себя от утреннего потрясения. Потом мы остались с ней вдвоем.
Когда я захотел возместить ей стоимость билетов в театр, она обиделась:
— Получается, что вы мне заплатили за это.
Больше я ее не видел. Наверное, она стала ездить другим трамваем, до «Курской». Обиделась.
— Мы, фронтовики, люди особые, — сказал мне как-то мой товарищ по академии капитал Гладышев. — У нас другой подход к жизни. У нас своя логика жизни. Я тебе приведу пример.
На следующий день он поставил в середине коридора на этаже, где жили молодые ребята, табуретку со стаканом воды. «Подъем!» Все бегут в душевую. Табуретку обегают, но никто ее не трогает.
На следующий день Гладышев сделал то же самое в коридоре на этаже, где жили офицеры. «Подъем!» Первый же офицер берет табуретку со стаканом и относит в сторону.
— Это и есть «логика жизни», — объяснил мне потом Гладышев.
При поступлении в академию все медалисты проходили собеседование. Задавали вопросы по химии, математике, а один дотошный дядя спрашивал фамилию, имя-отчество, просил написать на доске: «Работа, скажем, Петрова Анатолия Николаевича» — и задавал вопрос:
— Где корень, где суффикс, где окончание в слове «Николаевича»?
Некоторые путались. Настала очередь Маиса Шахгельдиева.
— Имя, отчество, фамилия? — спросил дотошный дядя.
— Шахгельдиев Маис Али Гасан Саид Махмуд Сулейман…
— Достаточно, — оборвал его дядя. — Садитесь.
Начальником политотдела у нас был полковник Азимов.
Однажды он за что-то ругал Маиса Шахгельдиева и в конце беседы назидательно изрек:
— Товарищ Шахгельдиев, вы идете неправильным путем.
На что Маис ответил:
— Партия учит, что у нас все пути ведут к коммунизму.
После чего полковник задумался, а потом сказал:
— Но у некоторых этот путь не прямой, а через гауптвахту.
Однажды майор Захаров, сотрудник политотдела, ответственный за комсомол, проводил душеспасительную беседу с Маисом Шахгельдиевым, вернувшимся из гауптвахты:
— Ну и как мы дошли до такой жизни?!
Тот ответил:
— Про вас, товарищ майор, ничего не могу сказать. А я ни до какой жизни, кроме как честной жизни советского военнослужащего, не дошел. Правда, через гауптвахту.
Однажды я решил отпустить усы. Они почему-то получились у меня рыжими.
— Сбрить! — приказал командир курса капитан Манасуев.
— Разрешите жаловаться по команде.
— Не разрешаю.
Если не разрешают жаловаться по команде, оставался один выход: политотдел.
И я направился к полковнику Азимову.
В то время — сейчас в это трудно поверить — партийный руководитель обязан был принять посетителя в тот же день, когда тот к нему обратился. Хоть поздним вечером, но принять.