Дипломаты

– Тебе помочь? – спросил Петр.

– Нет, пойду сам, – сказал он, пряча глаза.

Петр видел, как, выбравшись из вагона, Соловьев пошагал в противоположную от вокзала сторону. Черная повязка, бог весть откуда добытая, поддерживала раненую руку.

63

Весна восемнадцатого пришла в Петроград вместе с мартовским дождем, который неожиданно упал на белые снега, на Неву, на деревья, опушенные инеем, и в одну ночь потревожил и залил талыми водами лед. Только вчера город был белым и голубовато-дымное сияние стояло над невской набережной, над Летним садом, над каменными просторами петроградских площадей, а сегодня все точно обуглилось: кора деревьев, напитанная влагой, кованое железо оград, камень… Да, есть такая пора весны, самой ранней: до того, как зеленым дымком затянет деревья и засинит небеса и воды, все, кажется, становится исчерна-черным. Вечерами, будто врезанные в самую тьму, неестественно ярко горели окна. И голоса города, только вчера ярко звонкие, отраженные в сухой тверди льда и камня, сегодня вдруг набухли, расплылись и потекли вместе с Невой, глухие, длинные, повторенные эхом. Все растопила весна, все зачернила угольным карандашом – только светится в ночи неровная ледяная стежка, что легла кое-где через парки и не успела стаять.

Едва весть о брестском событии достигла Английской и Французской набережных. Невского и Фурштадской. дипломатический Петроград собрался в дорогу. Ломовики, гривастые и крепконогие, потащили грузовые фуры с черными посольскими сундуками, перехваченными брезентовыми и кожаными ремнями, на Московский вокзал к товаро-пассажирскому поезду, особняком стоявшему на запасных путях. Имя заштатного северорусского городка легло на сундуки и чемоданы: «Вологда». Оно прошило наискось их ребристые стены. Оно своеобразно преломилось в говоре пассажиров этого необычного поезда: «Вол'oгда». «Вологд».

Дипломаты стран Согласия покидали столицу революционной России, не скрывая неприязни к новому строю, не делая из своего поступка тайны.

Что означал этот шаг?

Одни говорили: Вологда призвана стать транзитным центром на пути дипломатов на родину.

Другие полагали: дипломаты не верят в мир большевиков с немцами и хотят покинуть Петроград до того, как немцы в него войдут.

Третьи, наконец, считали: выезд дипломатов из Петрограда – средство протеста против брестской инициативы большевиков, а выбор города не имеет значения.

Так или иначе, а товаро-пассажирский поезд, в такой же мере разношерстный (международные вагоны и платформы, груженные автомобилями), в какой и разноплеменный по составу пассажиров, готовился покинуть Петроград и уйти на восток, во мглу северных русских лесов, еще не тронутых мартовской оттепелью, оставив Петроград строить догадки и недоумевать относительно истинных причин отъезда дипломатов, отъезда, в такой же мере похожего на хорошо рассчитанный маневр, в какой на организованное бегство. Но как примет Брест Россия? Не возмутится ли ее достоинство, не взорвется ли и не потребует помощи извне?

На рассвете в посольство привозят утренние питерские газеты и по долгим лестницам особняка. чертыхаясь и проклиная судьбу, поднимается в свою скромную келью секретарь-переводчик. Пока посол досмотрит свой самый сладкий сон и распечатает светлые очи. переводчик должен окинуть орлиным взором содержание тридцати трех питерских газет и, что еще диковиннее. уместить его на трех машинописных страничках, разумеется, изложив текст по-английски – русский язык все еще остается для посла за семью печатями.

Ровно в десять, ни минутой раньше, ни минутой позже, секретарь внесет папку с заветными страничками в посольский кабинет и, возложив ее перед многомудрым ликом шефа, встанет поодаль, весь превратившись в зрение и слух: проглотит ли, не поперхнется?

А дальше – день. Большой день в чужой стране. От одного берега до другого – океан. Но человек, надо отдать ему должное, храбро бросается в воду.

В двенадцать посол будет завтракать с русскими военными, в два разопьет бутылку бургундского с бывшим королем лесным, в четыре сядет за обеденный стол с королем нефтяным, в семь – театр, в одиннадцать – ужин… И всюду рядом с послом, как его поводырь и ангел-хранитель, секретарь. Он и тень, он и блик, готовый в любую минуту возникнуть и исчезнуть. В деловой беседе он между послом и гостем. На званом обеде он по левую руку от посла. В большом приемном зале он за спиной посла. Ни одно слово не произнесет посол, чтобы между ним и собеседником не оказался секретарь. Точно искусственные зубы или слуховой аппарат, секретарь поместился где-то внутри посла, превратившись из человека в приспособление. Посол научился его не видеть, в этом ведь нет большой необходимости. Для него секретарь – только голос, часто переходящий на шепот, едва внятный. Но вот чудо: хоть секретарь и незрим, он мыслит. Посол догадывается, секретарь не просто переведет на русский его речь, он, словно знаки препинания, расставит акценты, осторожно придаст речи и живописность и юмор, общие рассуждения обогатит именами собственными, вставит невзначай крылатое словцо, сообщив речи и мысль и блеск.

Нет, посол не так прост, чтобы не понимать деликатности своих отношений с секретарем. Действует защитный рефлекс. «Майкл, ты у меня министр!» – с фамильярной хитрецой подмигивает он секретарю. Но секретарь нем. Упаси господи воспринять тон посла – завтра останешься без должности. У секретаря своя стежка – он следует по ней неколебимо: «Ваш прогноз оказался верным, господин посол!» «Вы предупредили серьезную неприятность…». «Вы парировали…». И пошло как по писаному: «Предупредили!». «Предугадали!», «Превозмогли!» – «Пре… пре… пре…». Каждый, как умеет, играет свою роль.

А сейчас утро и три странички лежат перед послом. Три странички, впитавшие все, что отважились сказать читателям питерские газеты

Тайна декабрьского слета в Париже мало помалу становится явью – новая политика по отношению к России дает свои плоды.

Три крейсера уже идут в русские порты: американский – «Олимпия». французский – «Адмирал Об», английский – «Глори».

Англичане, как всегда, в авангарде: их военное судно с десантом на борту будет в Мурманске 9 марта.

Но хорошая политика никогда не была прямолинейной, тем более что Брестский договор еще подлежит ратификации. Пусть «Глори» идет в Мурманск, а товаро-пассажирский состав с дипломатами в Вологду – у каждого своя цель: у военных – военная, у штатских – штатская. Главное, чтобы все контакты были сохранены и все добрые слова произнесены – чем добрее, тем лучше.

– Скажи, Майкл, когда Брюс Локкарт должен быть у Ленина?

64

Репнин замедлил шаг, намереваясь свернуть по коридору за угол, и едва не столкнулся с девушкой в вельветовой блузе, с той самой, которую привык видеть за маленьким столом в приемной Ленина. (В тот полуночный час, когда Репнин был у Ленина, перед девушкой в граненом стакане стояла зеленая веточка.)

– Простите, Владимир Ильич у себя?

– Да, принимает Локкарта.

Репнин не остановился. В момент, когда мир с немцами уже не отдаленная перспектива, а вопрос дней, англичане направили к Ленину своего самого деятельного эмиссара. Все силы пришли в движение!

Репнин вошел в комнату, которую только что покинула девушка в вельветовой блузе. Было необычно тихо. Эта тишина только подчеркивала значительность события, происходящего рядом. Репнин взглянул на часы – четверть одиннадцатого. Ленин пришел в кабинет час назад, значит, беседа началась недавно. Судя по тому, как Ленин говорил о Локкарте с Репниным. Владимир Ильич никогда не встречался с англичанином, это их первая беседа.

Репнин был прав: первая встреча. Когда десять минут назад Локкарт шел смольнинским коридором (благо коридор был от горизонта до горизонта и давал простор мысли), он не мог не признаться себе, что его уверенность непонятно поколеблена при одной мысли о предстоящей встрече.

Локкарт пытался разобраться в своем чувстве, которое было для него ново. Все, что говорили Локкарту о Ленине, которого он хотел видеть, но до сих пор не видел, нередко сводилось к рассказам о воинственной энергии этого чело; века. Энергия эта, как казалось Локкарту. была способна вызвать порядочное опустошение в противном Ленину стане. Среди постоянных собеседников Локкарта были два человека, в жизни которых Ленин занимал свое большое место. Эти двое были непохожи друг на друга, как только могут быть непохожи люди: первый – идеалист, второй – бизнесмен, первый – профессиональный дипломат, второй – едва ли не профессиональный военный, первый… Короче, это были Чичерин и Робинс.