Диско 2000
Шрифт:
Он проскочил мимо жандармов, мимо распластанных на полу тел, и вышел через дверь. Раздался выстрел. Рядом с головой треснуло дерево, и он почувствовал, как ему в шею вонзилась щепка от дверного косяка. Щепка засела у него в горле.
Если за пределами бара клон будет вести себя неуправляемо — стрелять на поражение.
Когда Джеймс ступил на тротуар, противоположная сторона улицы озарилась вспышками выстрелов — в него стреляли. Но он спрятался за машиной и попытался вытащить вошедшую в его плоть щепку. Засела она крепко. Он почувствовал вкус крови в гортани. Двигаясь вдоль машин, он достиг ближайшего подъезда. Пригнувшись, толкнул дверь и проник внутрь. Оказался в коридоре — желтые коврики, на кремовых стенах — рисунки с изображением самолетов. Он прошел по дому, открыл еще одну дверь и проник в сад во внутреннем дворике. Перелез низенький забор и, снова попав в сад, постучал в большое окно ботинком. Ему открыли, и он вошел в гостиную. Мужчина и женщина, угрюмые после службы, на кофейном столике бутылка вина, галстук ослаблен, брюки гармошкой.
Он вышел на середину улицы и побежал. С каждым шагом щепка, засевшая в горле, входила все глубже. Он закашлялся, над ним был черный свод космоса, он стремился к своей дубинке и новостройкам. Безопасность. Старше солнца.
Линейное время есть Большой Взрыв, идущий вспять.
— Он не может иметь генетическое потомство. Он даже не способен к эякуляции.
— Возможно, это для него и не обязательно. Мы, кажется, знаем, как обойтись без этого.
Эдди все еще дрожал. Слежка бросила его в холод, и его мозг колотился от нахлынувшего потока энергии. Ему было интересно, неужели Джеймс все время испытывал нечто подобное. Он опасался, что Спенс был прав. Молодой человек за пультом казался более обеспокоенным, чем кто-либо из них.
— После того, как попытка задержать ваш клон провалилась, хочу попросить вас говорить как можно более откровенно. Остался всего час до миллениума по Гринвичу.
Спенс был по-прежнему занят беседой со своим бывшим коллегой. Они не встречались с тех пор, как Спенса арестовали.
— Не думаю, что вам сильно пригодились идиотские проповеди, а, Эдди?
— Это была попытка. Попытка успешная. Вы бы не смогли такого добиться.
— Да ты забавлялся, вот и все. А страдал-то я. Не забывай, что именно я обеспечил первичную нить. Это мне грозит смертью, а не тебе.
Эдди выдвинулся из кресла.
— Он знает. Последние несколько недель он не реагировал. Он чует, что время близиться.
— Эдди говорил, что Большой Взрыв вскоре пойдет вспять.
— Нет. Ты не прав, Спенсер. Джеймс из будущего. Это движение вперед.
— Забудь про него, у него шок. Но не забывай про предупреждение.
Человек за пультом улыбнулся Спенсу.
— Он, несомненно, очень агрессивный подросток, но немного на свой манер. А здоровый ген, который ввел профессор Фостер, предотвращает регенерацию. Если мы его не поймаем, он умрет. Всего за один год вы сделали из него человека девятнадцати лет, и дальше все пойдет в том же темпе. Не так ли?
— Но его потомства это не коснется.
— Потомства не будет.
— Как скажете.
Раньше. Он жил в мире картин, кадров из недоступных фильмов, пыльных комнат, заполнявших его сознание — покинутых, забытых, запертых на замок. Капризы, иногда ощущение потери, иногда — воссоединения, досада, отрывочные мысли, мужчина, взбирающийся на высокий холм, где его ждет женщина, черный утес под кроваво-красными небесами, ведьмы и колдуны, отправляющие торжественный ритуал… еще свежи воспоминания об их встрече и ее запах, король этой земли, гремящий по всей вселенной, возможности его психики, высокие башни и огромные каменные глыбы, спущенные флаги над крепостными стенами. Нервозность и отвага, хмурые слякотные поля, в небе — облака цвета мочи, стихи в голове, катастрофы и машинерия, тихая истерика индустрии, ржавеющие прессы, стальные платформы и поднимающиеся к застекленным крышам лебедки, звенья цепи, сверкающие на солнце. Времена года, шторма и могучие моря, разбивающиеся о белые скалы. Пустыни, равнины, выложенные гладким стеклянным хрусталем у него под ногами, черные горы на краю вселенной, сверкающая луна. Угодья, поросшие травой, такой высокой, что она доходила ему до подбородка, и он слышал смех, за горизонтами резвились дети, скрытые от взоров в густой колыхающейся зелени, масляное солнце. Цвет и форма во всем. И мысли. Он мог представить себе бесконечность. Она была сродни чувству. Но как объяснить бесконечность тому, кому она недоступна? Его посадили под замок в школе за плохую учебу, а он нашел схему радиоприемника и сконструировал его из кусочков олова и часовых деталей — его сознание постигло все подробности схемы. Схема была неудачной. Он переделает ее. Его окружили учителя и выволокли на свет божий, улыбаясь, поздравляя друг друга с такой находкой, как будто он был золотым самородком или сверкающим самоцветом, найденным на берегу реки. А ведь его заперли, вычеркнули, отвергли. А он был подростком, неумело натягивающим рубашку, засовывающим тост в рот, опоздавшим на встречу с братом, контрольная, еще контрольная, песчаные пустыни, где никто им не помешает. Их держат за дурачков, а они взмывают в воздух, они с Уилбером отрываются от земли, как боги, восседающие на Олимпе. У него в голове была целая вселенная — влияния, взаимовлияния, психология, френология, относительность, релятивизм. Он был дендрохронолог. Человек, считающий кольца на загубленном дубе, замечающий их обесцвечивание, может быть, из-за возни насекомых, или из-за циклонов, засух; он читает запечатленную в древесине жизненную повесть, делает шаг в историю, лепит историю по собственному желанию. Оно все повидало, это дерево. Оно прожило суровый век лесного стража. И вот ему вскрыли внутренности, чтоб человек их изучал —
голодный человек, ищущий. А он бывал в портах, в городах, в горах и на озерах — бинокли, микроскопы, блокноты, полные аккуратных закодированных записей, ученый параноик. И он побрел обратно в свой мир, чтоб посетить и другие комнаты. Перед ним стали открываться двери. Ему открывалась секретная, таившаяся за ними информация, круги и цвета. Это были не воспоминания. Это были живые ощущения, подлинные, настоящие. В нем жили все языки, а язык есть мысль, он управляет мыслью. Лингвисты могут спорить сколько угодно, но когда ты видишь предмет, у тебя в голове возникает обозначение этого предмета. Кто-то заложил его туда, когда ты был маленьким и еще не мог спорить и говорить: «Нет. У меня не будет этого слова. Оно мне не нужно». Мы соглашаемся и принимаем слово. Вот попробуйте не думать словами. Но Джеймса разрыв между словом и предметом не касался. Как не касалось всякое незначительное мимолетное состояние, возвышенная религиозная система, монахи, всю жизнь пытающиеся заново осмыслить каждый предмет, их девственное сознание. Джеймс все знает и все для него в новинку. Его не нужно ничему учить.Джеймс замедлил бег и харкнул кровью на тротуар.
В глубине его размышлений проскальзывает догадка о том, чем он является на самом деле — игрушкой, моделью для двух генетиков, ищущей свою душу среди всего того мусора, которым они заполнили его сознание. Он отыщет ее в их прахе. Новый поток образов, открылась еще одна комната. На этот раз быстрее. Двери срываются с петель, грохаются на землю. Теперь появляются отрывочные образы, выплывают цвета, затопляют его, стремительные, пьянящие. Разорви швы, пусть рухнет небо и накроет дома. Пусть вновь растут деревья. Нам нужно больше деревьев. Пусть будет чистым воздух, пусть смрад прольется с небес. Пусть вернется лед.
Он быстро бежал по улицам.
— Этот тип, похоже, извращенец.
— Может, ты и прав. Это что на нем за бижутерия понадевана?
Двое жандармов смотрели на приближающуюся к ним фигуру. Дубинки, висевшие у них на запястьях, источали голубоватое мерцание. Позади них высились новостройки, четырнадцатифутовая стальная дверь в стене длиною шесть миль. Там были огни и проволока, стальные провода, стерегущие логово жандармов. Жандарм, стоявший на сторожевой вышке, перегнулся через перила и сплюнул. Он заметил фигуру мужчины, пересекающего границу и вбегающего на территорию новостроек. Он остановился в нескольких шагах от жандармов.
— Сдавайтесь.
Джеймс задыхался. Его костюм был залит кровью, воротник почернел и залоснился. Кровь стекала по шее, розоватая пена выступила вокруг рта, взбитая воздухом, поступавшим из легких. Щепка торчала из горла как взбесившийся рыболовный крючок и подрагивала, когда Джеймс пытался говорить. Жандармы посмотрели друг на друга, они не знали, что сказать. Один развернулся, шагнул к барьеру и набрал код на освященной клавиатуре. Стальная дверь распахнулась.
Джеймс увидел костры и фигуры танцующих, чьи тени падали на бетонные плиты новостроек. Шум разносился по всей территории — крики и сумасшедший хохот, вой, шарканье ног. На зеленом поле столпились люди, они кричали, обменивались насмешками и, как хищники, выискивали слабаков во вражеском стане. Он видел, как блеснула бутылка в свете настенного прожектора, алкоголь новостроек, дистиллированный в ваннах, технический этанол и лакричная настойка, огромная ванная, приготовленная к вечерним торжествам, темная зловещая жидкость, таящаяся под каждой ступенькой. Этим напитком были куплены милость и обязательства. В новостройках нет денег. Толпа двигалась единым напором, пьяная и бешеная, бессмысленно, но возбужденно. Они увидели, что дверь на улицу приоткрыта и двинулись по газону к двери. Над домами и большой бурлящей центральной площадью — завеса черного дыма, на небесах — чернила, заливающие звезды.
— Ты все еще хочешь войти?
Джеймс смотрел на весь этот беспредел, исходя слюной. Жандарм поднял руку, подавая знак человеку на вышке. К нему возвращалась уверенность. На вышке был установлен водомет. Джеймс слышал, как командир снимает предохранители, проверяет напор, поворачивает дуло — и его захлестнуло волной. Он проскочил мимо ошеломленного жандарма, набирая скорость, услышал, что дверь начинает закрываться, и рванул туда, где мелькали отчаянные лица его сообщников.
— Доктор Спенс. С вами все в порядке, доктор?
Спенс чувствовал себя так, будто в груди его тлел огонь. Кожа увлажнилась, а его тело передергивало от вспышек боли: повсюду ныли болячки и опухоли, и зудели пока живые ткани. Еще один ученый подошел к больному и положил ему руку на висок. Кожа была ледяной.
— Спенс умирает.
— Чем он болен?
Эдди снова сел в кресло.
— Спенс дал свою ДНК, чтобы создать ядро генетической матрицы Джеймса, к которой мы привили весь остальной материал, тысячи выделенных нами участков кода. Спенс был донором. Он был стволом дерева, от которого растут ветви, скажем так.
А Спенс уже свернулся клубком. Его мышцы сократились и заставили тело принять эмбриональную позу. Человек за пультом стучал по столу пальцами с такой силой, что хрустели костяшки.
— Существует вероятность, что Джеймс знаменует собой конец эволюции. Я противник этой теории. Я думаю, Джеймс страдает определенным видом душевного расстройства, причем приближается его генетическая зрелость, достигнув которой, он вернется к нам. Я все-таки верю в него. Как бы то ни было, если доктор умрет, у нас могут возникнуть проблемы.