Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

Наших гинекологов при защите категорий экзаменовали дотошно и строго. Спрашивали номера и даты рождения всех приказов и распоряжений по Союзу, по Республике, по области, по городу. На вопрос — зачем это — председатель комиссии ответил: «А нам не нужны узкие специалисты-гинекологи, скажем, или хирурги, а нужны ИНТЕЛЛИГЕНТЫ ШИРОКОГО ПРОФИЛЯ…»

И усилия не пропали даром. Интеллигентов таких уже немало. Это только воды по колено, а интеллигентов знаешь сколько? И вот приезжают такие с характерным широким профилем в онкологический институт с целью проверить изобретательство и рационализацию. А тут у одного Сидоренко около сотни авторских свидетельств. Еще уйма их по институту. Еще картотеки, фототеки, патентоведение. Заявки тучами… Наглядность… Отчетность… У них восторг и слезинки живые, горячие по щеке. Они говорят:

— Вы бы могли получать премии. Почему не подаете?

— Да нам это не надо.

— А напрасно.

— А не надо.

— А напрасно…

А в заключение:

— У вас, конечно, все чудесно, восторг и даже вот слезы, но прогремите вы в приказе Министра и строгий вам выговор, если и не под суд вас…

— А?!

— Да, у вас все прекрасно с 1982 года, но до этого директор ваш был участником в сорока рационализациях. А директор не имеет права (выговор!), а ему еще выплатили деньги (под суд!)…

— Но я же тогда НЕ БЫЛ директором. Я директор с 1982 года. За что же меня наказывать?

— Так мало ли что. Сейчас именно вы директор, с вас и спрос.

— Так спрос за сейчас, я же директор СЕЙЧАС, а тогда я не был директором.

— А мы так работать не можем. Мы приезжаем раз в семь лет. Вот мы приехали, а директор, к примеру, только месяц в должности. Так что, все прошлое уже не существует? И спросить не с кого? В момент нашего приезда вы директор, с вас и спрос.

— Тогда разделите акт во времени: напишите, что раньше было плохо, а с моим приходом стало хорошо.

— А не получится, потому что в нашу стандартную форму-бланк такое не влезает. У нас четкие графы, вопросы по вертикали, по горизонтали, и там нет такой графы, что кто-то ушел, кто-то пришел, кто-то за что-то не отвечает. Ерунда какая-то.

— Ну, так не пользуйтесь этой формой. Напишите свободно или сделайте другую форму.

— А мы форму не делаем, нам ее сверху дают, уже готовую, менять ее нельзя.

— Но вы же ЛЮДИ, не автоматы. Вы же мне в глаза смотрите. Вы-то знаете, что я не виноват. Вы мне столько прекрасного сказали, восторги мне и цветы. А убивать меня за что? И еще: вы же в наш цветущий изобретательский сад бросаете камни, ворота нам — дегтем. Это же вред, у людей — разочарование, апатия, цинизм, распад. И вы знаете, что приносите вред ДЕЛУ, убиваете того, от которого в восторге. Ну посмотрите мне в глаза.

— А что делать?

—Так не пишите об этом вообще, если выхода в этих графах нет.

— Значит, мы должны утаить вскрытые недостатки? Но этого нам СОВЕСТЬ не позволяет.

И уехали на берег в один стилизованный ресторанчик, а там уже все подготовлено и лодочки прогулочные у причала… Интеллигенты подкрепились, проехали по реке. Они сделались мягче, и улицы нашего города стали немного шире…

В общем, с Ройтером можно спорить всю ночь или всю жизнь. Это лишь отдельные сполохи, фрагменты. Каждый остается при своем. Он продолжает свое дело, я — свое. Кстати, что у меня там?

Я опять ищу человека, чтобы место занять. И снова хорошие люди, которых к себе хочу взять, не идут: укоренились на своих рабочих местах, а голь перекатная, шантрапа непостоянная — те сами норовят, да не нужны они мне! Осторожно ищу, чтобы саранча не налетела, тихо поиск веду через своих, доверительно: человек — точка отсчета… Так выхожу на Аллу Григорьевну Минкину. Гинеколог. Пенсионерка. Но хочет трудиться. Работала в онкологии, нашу специфику знает, человек очень порядочный — это все говорят. Лицо открытое, улыбка добрая, голос мягкий, разумная речь. Мы ее берем. Она вписывается бесподобно. Оперировать ей тяжело по возрасту, по здоровью. Однако она берет палаты с тяжелыми больными, которых лечит консервативно. Ее природная ласка, улыбка здесь особенно к месту. И все ее любят. Она — как Христос в облике женском, добро излучает. И оказывается, не только больным, но и нам самим в этой мясорубке ее улыбка нужна. Особенно, когда тревоги ползут, по коронарам пошаривают. Бывает же так, события, люди, клыки и дыхания густеют, прессуются… Береги шею, глаза! Тут и сам согнешься, скрутишься — не то овцой ошалелой, не то волком ощеренным. А улыбнется она — и опять в человеки возвращаешься. И в работе она всегда делит с тобой беду, не в стороне стоит.

Помню, после операции в малом тазу моча у больной не пошла. Страшное подозрение — перерезали мочеточник или перевязали? Остались на ночь у постели больной. С ног валимся. На катетер смотрим, как на икону чудотворную — хоть бы капля какая! Но сухо. Молчит катетер, и сердца наши в тоске и отчаянии. Алла Григорьевна с нами, домой не пошла, покормила нас даже насильно. Улыбалась нам, смотрела в глаза и повторяла уверенно: «Все будет хорошо, все хорошо, вот увидите!». В какой-то момент она призадумалась («я хорошенько подумала», — скажет она потом), пробормотала что-то, покряхтела и вдруг сказала: «Катетер не засорен ли? Давайте переменим!». Мы это сделали тотчас же и… пошла моча! Мы танцуем вокруг этой кровати, потом целуемся, и слезы наши смешиваются.

— Я же говорила, — воклицает Алла Григорьевна, — я же говорила! — И хохочет вместе с нами. С нею легко и даже весело.

Постепенно она берет на себя еще одну миссию — дипломатическую: улаживает конфликты внутри и снаружи. Агрессивных, злобных как-то обезоруживает, покоряет евангельскими своими методами. Сначала это происходит стихийно, а потом я сам поручаю ей подобные миссии, и она сразу же облегчает мою судьбу, отсекая меня от склок и заварушек.

Но вот и особенный случай: старуха Войченко и ее дочь-инвалидка. Два карбункула ненависти и вероломства. Тугие — налитые — опасные. Врачи поселка, где они проживают, объявили им бойкот, написали формальное заявление, что посещать их не будут, хоть увольняйте. Потом, правда, все равно к ним ходили — никуда ведь не денешься. А те остервенелые и меж собою в склоке, ножи кухонные мечут друг в друга, визжат неистово, взахлеб. В нужный момент, однако, стопорятся резко — от истерики к ледяному спокойствию, и уже гнусь выговаривают четко, артикулировано, как Правду вещают, да грамотно, с аргументами. Обе — психопатки клинические. А у психопатов талант неслыханный, чутье звериное в душу твою просунуться и точки самые болевые и изнеженные нажать яростно, чтобы страданием тебя ослепить, чтоб задергался ты обожженный, ослепленный, обугленный. Им это сладко, мать родную не пожалеют. Психопата нужно в узде содержать, ровно и строго, дабы инстинкты поганые усмирить, не дать им разбушеваться.

По логике, конечно, врач командует психопатом, а здесь наоборот получается. Эти «карбункулы» грамотно запугали докторов, сломали их, а потом, уже запуганных, оскорбляли, издевались над ними и тешились. Во всяком случае, местные эскулапы были очень довольны, когда старуху поместили к нам. С дочкой-инвалидкой хлопот меньше. Та врачей обычно не вызывает, лишь перед очередным ВТЭКом срочные вызовы делает, чтобы астму продемонстрировать, инвалидность продлить. В диспансере старуха Войченко соседок своих в палате сей же момент оскорбила, в истерику иных ввела. Пришлось ее в другую палату перетаскивать, а там одна торговка поперла ее самою. Тогда санитарки вытащили старуху в фойе, положили напротив телевизора пока… Тут и попалась она мне на глаза. На ней была косынка, одеяло — выше подбородка, и я принял ее за другую, совсем мирную старушку, которая получала лучевую терапию.

— Ну, как дела, — осведомился я на ходу, — как облучение?

— Мои дела очень плохи, — четко ответила старуха, — потому что меня лечат такие врачи, как ты. Разве при моей болезни можно делать облучение?

Она сбросила одеяло и быстро привстала, ткнула в меня пальцем. Привлекая внимание окружающих, сказала громко, отчетливо:

— Безграмотный человек! Без-гра-мот-ный! Тебе тут делать нечего!

И вдруг резко закричала:

— Издеваетесь! Над больными издевательство!!!

Смолкла и — круто под одеяло, застыла. Мы обомлели.

Это было начало, классической трагедии, пролог… Дочка ее позвонила мне домой вечером:

— Вы показали свою полную несостоятельность. Буду жаловаться министру здравоохранения. Вы назначили рентгеновское облучение моей матери, но мама знает, что облучать ее нельзя. Больные понимают в медицине больше, чем вы… Разве это не тема для разговора?

Жестко: «Большого разговора, по большому счету!»

Истерически:

— Бездарь! Бездарь! Бездарь!

Бросает трубку. Короткие гудки. Так. Жизнь закончилась. Операции отменяются. Теперь главное — старуха Войченко, ее история болезни, ее назначения. Содрогаемся мы, комиссию ждем. Ах, воспоминания и ассоциации наши — свежи, кровоточат еще. У всех в памяти письмо больной Ивановой в Министерство. Это письмо целиком я уже приводил в своих записях где-то. Петрова проклинала меня за то, что я сделал ей рентгеновский снимок в связи с переломом правого предплечья. А снимок был сделан для исключения метастаза, поскольку у нее рак прямой кишки. Иванова ненормальная, она решила, что я ей «сжег кровь рентгеном», искалечил ее и т. д. Требовала меня сурово наказать. И вот недавно лишь побывал у нас главный министерский психиатр, случайно попал сюда, молодой человек, симпатичный. Он проездом здесь и занемог — боли в голеностопном суставе после травмы. Эти боли мы ему сняли иглоукалыванием, и благодарный психиатр рассказал нам, что произошло с этим письмом в министерстве. Уже само его содержание говорило, что автор ненормальный: «сожгли кровь рентгеновским снимком, убийцы! Какой же дурак снимки делает при переломе? Отобрать диплом у этого дурака! Пусть на станке поработает!» и т. д. Впрочем, письмо даже не читать можно, поскольку есть в приложении официальное заключение психиатра: параноидное состояние личности заявителя. Имеется еще акт комиссии, подтверждающий, что рентгеновский снимок больной Ивановой был сделан по показаниям и никакого влияния на ее кровь не имел. И все эти бумаги легли на стол главному онкологу республики.