Диверсанты (сборник)

– Мне думается, спешить-то тебе на свободу пока нет нужды. Ты же спрятался в колонии! Так ты говорил прошлый раз?

– Ну было, – нехотя ответил Лузгин. – А сейчас не хочу долго сидеть. И давай в колонию, – он отвернулся к двери.

– Ты напрасно торопишься. Лучше ты мне еще раз расскажи про того, с «парабеллумом».

– Не вей веревку, начальник. Не было никакого «парабеллума». Придумал я все, чтобы срок поменьше получить. Да не вышло. Отправляй в колонию! – Лузгин вскочил со стула. – Фуфло [19] я дал!

19

Фуфло (жарг.) – враньё.

– Ты сядь! У нас разговор еще не кончен. Сядь! И не кипятись. В твоих интересах веду этот разговор. Я удивляюсь твоему чутью, умению оценить по-настоящему опасность. – Рыбалко сделал паузу и краем глаза наблюдал, как на лице Лузгина отразилось удивление. – Да, ты вовремя успел укрыться в колонии.

Последние слова озадачили Лузгина, он впился глазами в капитана и вцепился руками в доску стола.

– Шкета он убил! – тихо сказал капитан.

– Шкета? Врешь начальник! Шкет – безобидный. Шкет – тряпка, им можно пол вытирать! Зачем его шмалять? – в глазах Лузгина вспыхнул страх, и он не мог его скрыть.

– Нет, Александр, я не вру. Он застрелил его на юге. А ты говоришь, не было. Так кто он? Кучер, мазь, жиган? [20]

– Не, начальник, – все еще потрясенный услышанным, ответил Лузгин. – Демон [21] он! Не набушмаченный фрайер [22] .

– Почему ты так решил? Ты же и виделся с ним всего три минуты. Лица не разглядел.

– Жиган [23] не будет дуру [24] в морду совать. Каждый деляга [25] знает, что бывает, когда забивают гвозди [26] . А этот сунул бабки и шпалером размахивает. Демон он, начальник, верь моему опыту. В сидке [27] он не был. Жаль, начальник, не поверил ты мне тогда. Жив был бы Шкет. Хороший он пацан, в одном доме раньше жили. По глупе припухал [28] . Он и по соне не ботал [29] , проходняка [30] не знал, ни хор [31] , ни поляк [32] . Вот иконы и покупал для того мокряка [33] . Жаль, не поверил ты мне, начальник, думал, гвозди колочу. И за фанеру он Шкета…

20

Кучер, мазь, жиган (жарг.) – названия воров.

21

Демон (жарг.) – лицо, не связанное с преступниками, но выдающее себя за такового.

22

Набушмаченный фрайер (жарг.) – лицо, не знающее воровских законов и обычаев.

23

Жиган (жарг.) – опытный преступник, блатной.

24

Дура, шпалер (жарг.) – пистолет.

25

Деляга (жарг.) – преступник.

26

Забивать гвозди (жарг.) – обманывать.

27

Сидка (жарг.) – тюрьма, тюремное заключение.

28

Припухать (жарг.) – отбывать наказание за преступление.

29

По соне ботать (жарг.) – уметь воровать.

30

Проходняк (жарг.) – мошенничать.

31

Хор (жарг.) – воровская группа.

32

Поляк (жарг.) – ворующий в одиночку.

33

Мокряк (жарг.) – убийца.

– Когда мы с тобой, Александр, встретились по палатке, Гаврилин был уже мертв.

– Так он, что же, пришил Шкета и за меня взялся? Я ему понадобился?

– Вот я и думаю, для чего ты ему понадобился? Раньше был Шкет, а потом его не стало, он его убил. А помощник нужен, вот он и взялся за тебя. Для чего? Чем он занимался?

– Фанерой! [34] – не вполне уверенно предположил Лузгин.

– Слабо. Для этого не обязательно связываться с таким человеком, как Шкет или ты. Верно?

34

Фанера (жарг.) – икона.

– Верно! Можно любого доходягу [35] или восьмерку [36] взять. Он же платил. Мог бы и очкарика [37] нанять.

– Все это так. Ты вот прошлый раз упомянул, что он в Москве живет и знает пять иностранных языков. Что ты мог бы добавить?

– Ничего, начальник, это мне Шкет лил [38] . Так и сказал: «Из Москвы приехал, крупный специалист, пять языков знает, по фанере работает».

35

Доходяга (жарг.) – опустившийся человек.

36

Восьмерка (жарг.) – оказывающий услуги другим людям.

37

Очкарик (жарг.) – студент.

38

Лить (жарг.) – рассказывать, врать.

– Так и сказал: «Крупный специалист, по иконам работает?»

– Именно так и сказал! А больше ничего не знаю. Если что вспомню – попрошусь на свиданку. Найди этого мокряка, начальник! За Шкета я бы ему глотку сам перегрыз!

– Ты сиди там, где сидишь, пока срок не выйдет, а уж мы как-нибудь за это время найдем убийцу. Эх, Александр, бросил бы ты эту собачью, воровскую жизнь. Губишь ты себя.

– Брошу, брошу. Вот выскочу на свободу и завяжу!

Выйдя из здания тюрьмы, Рыбалко пошел пешком, ему надо было подумать. Лузгин подтвердил его предположения, что убийца не входит в число обычных уголовных преступников. Но от этого мотив убийства Шкета для него стал еще более загадочным и отдаленным. Чувствовал, есть какая-то веская причина, но никаких реальных идей в голову не приходило. Сейчас, во всяком случае, Рыбалко считал, что возможная разгадка лежит в том городе на Волге, где был убит три года назад некий гражданин Паршин. Там, может быть, ключ к разгадке мотива убийства Гаврилина.

В день отъезда Рыбалко в командировку пришло сообщение из Сочи. В нем говорилось, что кассир магазина, в котором Шкет менял серебро на бумажные деньги, опознала на фотографии Гаврилина. Эта новость не была для капитана сенсационной. Он был полностью уверен, что именно Шкет был тогда в магазине. Рыбалко не имел возможности провести опознание по фотографии, так как кассир уезжала из Сочи, но портрет, который она нарисовала следователю, не вызывал сомнений, что это был Шкет. Показания кассира дали лишнее подтверждение его присутствия в Сочи и внесли ясность, что Шкет совершил преступление накануне встречи с Мацепурой. Добыча его была невелика, и, видимо, поэтому он нацелился на Мацепуру, вошел к нему в доверие. Данные, которыми располагало следствие, показывают, что Мацепура не мог быть ранее знаком с Гаврилиным. Восьмидесятилетний старик, участник революции, отец двух сыновей вряд ли имел с какой-нибудь стороны отношение к преступному миру. Мог ли быть знаком Мацепура с убийцей? Мог! Такое не исключалось. Если еще предположить, что убийца не из преступного мира. А почему, собственно, он мог быть с ним знаком? Наличие треугольника: Старик – Шкет – убийца логично, но нереально. Шкет мог знать старика раньше или получил его адрес в колонии от какого-нибудь сочинца. Не лишним будет проверить, не было ли кого в колонии из Сочи, когда там находился Шкет. Хорошо, проверил, нашел сочинского престпуника. Да, он давал адрес старика Шкету. Ну а дальше? Насколько это приближает к убийце? Ни на йоту! Шкет мертв, старик мертв! Убийца как был в тени, так и остался. Надо не с этой стороны. По части Шкета все отработано. Хотя нет. Не все! Ведь убийство Шкета могло быть местью за погибшего в ресторане парня. Может быть, именно здесь начинается версия. Вполне реально. Надо посмотреть то дело, поискать там зацепку. У того парня, кажется, была только мать. А если какой-нибудь брат, дядя, хороший друг? Эта мысль пришла Рыбалко уже на аэродроме. Он прошел в телефонную будку и набрал номер. Ответил ему Коваль. Капитан поделился с ним новой версией. Коваль молчал несколько секунд, потом сказал:

– Ты езжай, куда решили, смотри Паршина. По этой версии я переговорю с Волнянским и поручу ребятам поработать. Если версия стоящая, я тебе скажу. Держи меня в курсе дел. Привет! – И Коваль, не дожидаясь больше никаких вопросов, положил трубку, верный своему правилу: думай два часа, говори одну минуту.

Город на Волге встретил Рыбалко теплом и солнцем. Здесь совсем не чувствовалось приближение осени. Деревья на улицах сияли изумрудом, астры на клумбах лениво покачивали головками. На уличных лотках торговали темно-зелеными и полосатыми арбузами-гигантами. Желтые горы дынь окружали продавцов. Ящики ярко-красных помидоров стояли прямо на улицах у импровизированных прилавков. Капитан все это подмечал краем сознания, занятый одной мыслью: что ждет его в этом городе? В некотором роде он испытывал перед местными товарищами неловкость: убийство совершено в их городе, они все еще не нашли убийцу. И вот приезжает какой-то капитан, просит дело, изучает его и… думает, что найдет убийцу! Умник! А впрочем, почему должна быть неловкость? Одно дело все делают. Главная цель – найти убийцу, чтобы он понес заслуженную кару, а кто найдет – это уже не важно. Думал ли Рыбалко тогда, когда смотрел бюллетень оперативной информации о неопознанном трупе, что это дело станет как снежный ком обрастать, распухать и из локального превращаться в масштабное? Не случайно Коваль отключил его от новой версии. Видно, у него больше веры в дело Паршина, убитого три года назад из пистолета «парабеллум».

* * *

Море, отражающее солнечное серебро, Гаврилин увидел сразу и близко. Он разволновался и, как был с портфелем, пошел к самой воде. Шкет торопливо разделся и, стыдясь своего белого, не тронутого еще горячим солнцем тела, побежал в воду, вихляясь на отполированных голышах, усыпавших весь берег. Вода была нежно-теплая и ласковая, и Дмитрий вдруг почувствовал такую радость, что сердце его трепетно забилось. Такого он еще никогда не испытывал и подумал, что человек, наверное, испытывает такое состояние, когда он влюблен.

Дмитрий нежился и наслаждался этой благодатью, нырял глубоко, пока не закололо в ушах, плавал кролем, брассом, вспоминал все, что знал из тех лет, отделенных пятью годами тюремного заключения. Так для него выглядела настоящая свобода: он мог купаться и лежать на пляже сколько хотел, хоть до самого заката солнца. Мог сидеть здесь весь вечер, всю ночь, и никто не наказал бы его за нарушение режима. Здесь не было ни конвойных, ни зеков, ни начальников, здесь не давлел властный голос того, кого он окрестил Щеголем. Здесь была свобода и право распоряжаться собой по собственному усмотрению. Дмитрий вылез из воды, выбрал место поровней, подставил ласковым лучам солнца свое тело и закрыл глаза. И вспомнились ему, как это часто бывало, последние годы в колонии. Гаврилин вошел в кабинет подполковника Рукавицына и, как положено, снял с головы берет. Его не встревожил этот вызов из зоны к начальнику колонии. Он ждал этого дня более тысячи восемьсот дней. И если в первое время этот день казался для Гаврилина далеким, туманным, отодвинутым куда-то в конец пятилетия, которое ему предстояло провести в колонии, то ожидание последнего дня заключения становилось нестерпимым, мучительным. Желание оказаться на свободе было так велико, что однажды, возвращаясь со строительства, Дмитрий замедлил шаг возле глубокого оврага, готовый ринуться к колючей проволоке, опоясывающей его край. Только конвойный заметил это невольное стремление, он тверже сжал в руках карабин и строго прикрикнул:

– Гаврилин, не сбивай шаг!

Теперь Дмитрий радовался, что снова не совершил безрассудства за два десятка дней до окончания срока.

– Ну что, Гаврилин? – подполковник приветливо улыбнулся и указал на стул. – Садитесь! Поздравляю с выходом на свободу! Как собираетесь распорядиться ею?

Гаврилин пожал плечами. От волнения не мог говорить, спазм сжимал горло, он еле сдерживал слезы, неведомо отчего выступившие на глазах. Была ли то радость или горечь обиды на самого себя за утерянные тысячу восемьсот прекрасных дней молодости – он и сам бы не смог сказать, только слезы эти стояли уже в глазах, готовые вот-вот покатиться по щекам.