Диверсанты (сборник)

Гаврилин нетерпеливо пошарил по сумке, ощупал и вывернул подкладку и карманы, и окончательно убедился, что там ничего больше нет. Желая поскорее избавиться от сумки, он сунул в нее несколько булыжников и бросил в море, в серебряную дорожку. Вода раздалась в стороны, ухнула, разбросав серебро по кругу, и сомкнулась, поглотив вещественную улику.

Обида и разочарование захлестнули Гаврилина, рухнула надежда выбраться отсюда, покончить с неопределенностью. Одновременно в его сознание начала закрадываться тревога, Шкет схватил один из мешочков за углы и сверкнувшим медным ручьем спустил содержимое в море. С другим мешочком под мышкой он побрел по пустынной улице, удаляясь от места совершенного преступления. Поднявшись по склону горы, Гаврилин выбрал площадку поровней и улегся спать. Голод мучил его, мешая заснуть, нервное напряжение все еще давало о себе знать, хотя возбуждение несколько улеглось.

Проснулся он довольно рано, спустился к морю, выкупался, почувствовал освежающую бодрость и стал думать о завтраке. Голод вновь вернулся с еще большей силой. Несмотря на ранний час, отдыхающие уже занимали места на городском пляже. Гаврилин с трудом дождался, пока откроется гастроном, и высыпал перед кассиром горсть мелочи. Она быстро пересчитала серебро и сказала радостно:

– Вот хорошо, теперь я на весь день с мелочью.

– Может, возьмете у меня еще? – спросил Шкет, доставая из кармана еще горсть серебра.

Кассир оглядела его небритое лицо, короткую стрижку, мятый костюм, рубашку и ответила:

– Выкладывай!

Он высыпал из мешочка мелочь, получил червонцы, засунул их небрежно в карман и пошел к выходу. Кассир через окно увидела его еще раз и долгим взглядом проводила удаляющуюся фигуру, вскоре совсем забыв за делами об этом незначительном эпизоде.

Гаврилин кое-как почистился, зашел в парикмахерскую, побрился, приобрел себе в киоске темные очки, пляжную спортивную сумку, накупил бутербродов и снова пошел к морю. Там, за камнями, торопливо поел и, раздевшись, улегся под лучами утреннего солнца. Людей здесь уже собралось много, и Шкет не выделялся среди отдыхающих. «Нет, что и говорить, надо все делать чисто! – подумал он с удовлетворением. – Но где же взять денег? На том, что добыл, далеко не уедешь», – снова вернулся он к мысли о том, что ему надо отсюда уезжать. К полудню эта мысль не давала ему покоя и погнала его в город. «Волка ноги кормят! Поищу каких-нибудь ротозеев, их вон тут сколько», – решил Шкет и принялся у водоразборной колонки чистить от пыли брюки.

Первым местом, откуда решил начать Шкет, был базар.

Послонявшись бесцельно среди полок с овощами и фруктами, Гаврилин купил виноград, съел его и пошел к мясной лавке. Цели у него никакой не было, он просто ходил по базару и смотрел, что где продают, спрашивал цену, а сам приглядывался к людям. «Тут ни у кого не вырвешь, поймают, убьют», – подумал он и уже в который раз стал обходить полки с овощами и фруктами. Снова вернулся к мясной лавке, постоял несколько минут в очереди, размышляя, каким путем можно бы достать денег на базаре. В колонии он много слышал рассказов, как зеки добывают деньги на свободе. Но сейчас он не мог выбрать тот способ, который бы ему больше подошел к этой ситуации. «Надо украсть кошелек», – решил он, но сейчас же отверг этот способ. Воровать Гаврилин не умел, этой «науке» он не был обучен, и сейчас пожалел, что отказался в свое время от предложения соседа по нарам по кличке Пузо поучиться «рыбалить». И все же Шкет бросал заинтересованные взгляды на дамские сумочки, на хозяйственные авоськи, еще не зная сам, что это ему даст. Наконец он остановился на испробованном способе. «Рвану сумку у той толстухи, может, там куш», – подумал Шкет, жадно глядя на черную потертую сумку в руках женщины средних лет. Но она вдруг накинула ручку сумки на плечо и зажала ее под мышкой. «Ишь, жмет рукой, наверно есть там, и немало, – озлобился Шкет.

Он хотел было походить за женщиной, но старческий дребезжащий голос остановил его:

– Что невесел, парень?

Гаврилин оглянулся и увидел старика с седой бородой, одетого, несмотря на жару, в теплый пиджак, старенькие брюки и поношенные ботинки. За спиной у него виднелся мешок, на четверть чем-то наполненный. Ноша была, видно, не тяжелая, потому-то старик довольно легко держал ее на плече. Шкет взглянул в лукавые глаза старика, затянутые морщинами, и вымученно улыбнулся. Ему вдруг сделалось необыкновенно тепло оттого, что нашелся за целый день человек, который поинтересовался его настроением. И потянуло Шкета к этому старику, захотелось посидеть с ним, поговорить, рассказать, как ехал сюда с надеждой и остался без гроша, как зашел в тупик и совершил преступление.

– Да так, дедушка, не все хорошо складывается, – ответил он с горечью и отвел глаза в сторону.

– Такой молодой да сильный, есть ли от чего горевать? – участливо заметил старик.

И эта участливость тронула Гаврилина, в груди защемило, и он махнул безнадежно рукой.

– Долго рассказывать, дедушка. И никому это не интересно. Моя жизнь – мои горести.

Они стояли перед мясной лавкой и беседовали как двое старых знакомых. Гаврилину спешить было некуда, а старика тоже никто дома не ждал. Шел ему восемьдесят первый год, и жил он один в поселке Горный Ключ. День для него сложился неудачно: продавал орехи на базаре и почти весь свой товар нес обратно домой. Ему не хотелось возвращаться к своему одиночеству, и он удерживал возле себя парня.

– А ты поделись, парень, поделись. Сразу полегчает. Может, и горести твои не так велики, как ты их себе представляешь.

– Недавно из колонии я, дедушка, заключенным был. По пьяному делу парня убил. Освободился, к берегу не прибьюсь. Не знаю, куда податься. Ни крыши над головой, ни знакомых. Да еще обобрал меня какой-то гад до нитки! – со слезой в голосе сказал Шкет.

– Ничего, парень! Невелико твое горе, поправить можно, – прервал его старик. – Вот, возьму я кусочек мясца. Поедем ко мне, сделаю я макароны по-флотски, поедим, винца выпьем моего домашнего и подумаем вместе, что делать тебе.

Старик не стал ждать ответа, он подошел к окошку мясной лавки, покопался в кусках мяса, выбрал, что ему хотелось, порылся в карманах старых штанов, достал оттуда мятую пятерку, бросил сверток с мясом в мешок и повернулся к Дмитрию.

– Ну, поехали.

Дорогой, пока они сидели в автобусе, старик дремал и тихо посапывал, склоняясь к плечу Гаврилина. Раньше бы такая ситуация вызвала раздражение у Шкета, он бы грубо оттолкнул голову старика, может быть, зарычал на него, а сейчас эта сцена умиляла его, он испытывал радостное, благодарное чувство к этому старому незнакомому человеку, проявившему к нему сострадание и понимание, не испугавшемуся его прошлого. Дмитрий старался не шевелиться, чтобы не разбудить старика. Ему хотелось прикрикнуть на кондукторшу, которая громко объявляла остановки.

Дмитрий не помнил своего отца, он был совсем маленьким, когда отец погиб в автомобильной катастрофе. Ему запомнились только его сильные, поросшие рыжими волосами руки. Он приходил с работы, хватал Дмитрия и высоко подбрасывал в воздух. У мальчика сердце замирало от страха, радости, восторга, но здоровые сильные руки ловили его и снова подбрасывали высоко над землей. Лица отца Дмитрий не помнил, оно окончательно стерлось в памяти, фотографии на стене не давали ему того представления об отце, которое он хотел бы получить. Сейчас, сидя рядом с дедом, он испытывал непонятное радостное волнение, переполнявшее его душу.

Старик, как запрограммированный автомат, проснулся в тот момент, когда кондуктор объявила остановку. Потом они шли по каменистой, ухабистой горной дороге, и старик, несмотря на свои восемьдесят лет, держался довольно бодро.

Добравшись наконец до поселка, они подошли к небольшому низкому домику под красной черепичной крышей с аккуратным двориком, где выстроились ореховые деревья и кусты виноградников. Из соседнего дома вышла пожилая женщина, она приложила руку к глазам, закрываясь от солнца, вгляделась и приветливо поздоровалась:

– Добрый вечер, Степан Максимович!

– Здравствуй, Прасковья! Какие новости?

– Зачем нам новости? Нам и так хорошо живется.

– Писем нет от Ромки?

– Нет! Должен летом приехать с семьей.

– Дай бог!

Старик подошел к двери, вытащил из-под камня ключ и открыл большой висячий замок. Потом он распахнул ставни на окне и вошел в дом. Гаврилин переступил порог следом и почувствовал приятную прохладу. В небольшой комнате с земляными полами и простым убранством стены украшали фотографии разных поколений: от малых детишек, окруживших статного моряка царского флота, до портрета современного морского офицера. В центре висела фотография молодого матроса с усами и бакенбардами, имевшая большое сходство со стариком. Но одна фотография особенно понравилась Гаврилину, на ней был изображен капитан второго ранга, очень похожий на старика, но без усов и бакенбардов, и глядел он как-то по особенному, не замер перед фотографом, а словно не видел его и жил своим важным в эту минуту делом. Если бы фотограф не щелкнул затвором, то офицер, наверное, отдал бы какую-нибудь команду, – так он был сосредоточен и стремителен в своей застывшей на век позе.