Дивертисмент братьев Лунио

Проходил ещё вариант не «умер», а «погиб». Но до причины смерти дело так же не дошло, поскольку эта версия не слишком отличалась от первой своей аморальной сутью.

«Бросил» – не подходило, таких матерей и жён, как Дюка, не бросают, не сметь даже слово такое произносить при детях.

Гораздо приемлемей звучало так, и лучше скороговоркой: «Уехал далеко-безвозвратно-там образовалась другая семья – так уж получилось-не сошлись характерами-были очень разные-плюс взаимная обида...»

Примерно таким образом мы были мельком информированы дедом по достижении первого разумного возраста. Ну, а уж потом, в удобные промежутки, Франя, когда заходила речь, мягким голосом поддерживала эту модификацию, попутно уводя разговор в сторону, и постепенно уверовала в неё сама. Потихоньку забылись обиды, стёрлись глупости, выветрились случайные слова, и не хотелось больше думать о нехорошем, было ведь у них когда-то ещё и всякое другое. И потом – ведь за что-то же Дюка жила с Гандрабурой этим, стало быть, нашла в нём человека и если бы не мы с Нямой, так бы и жили они по сию пору, кто знает. А Франя не Дюка, она не того полёта птица, она бы могла и терпеть. «Вот и надо злиться и терпеть», – так и думала Франя про себя и про всю нашу жизнь.

С годами вариант оброс мелкими, неправдивыми уже подробностями и отвлекающими от истины деталями, упрочнив свой фундамент. Таким образом в дальнейшем муссировании темы необходимость вскоре отпала уже совсем.

Отцом нам был Гирш, и другого никакого отца никому в этой семье было не надо. Ну а Франя, занимая хорошее и доброе место между мамой, мачехой, няней и святым духом, оставалась, в смысле быта и каждого отдельно прожитого дня, самой необходимой и надёжной фигурой в семье Лунио. Хотя и не заработала на пенсию, прервав рабочий стаж по просьбе Григория Наумыча. Но и об этом не беспокоился у них никто – семья в этом смысле крепко стояла на ногах.

Что касалось упаковочной фабрики, то она воспринималась в семье только как место дедовой работы и никак иначе. И когда Иван упомянул о ней в связи с самим собой, я удивился. Хотя понял, что удивился, не сразу.

– Давайте, может, отойдём? – не дожидаясь дядькиного ответа, предложил я. – Не стоит, наверное, на проходе.

Около часа мы просидели в скверике у ДК. Знали, что нас ждут домашние, но к концу этого часа мы так же знали, что никакого востока на свете нет и никогда не существовало. И что этот гвардейского фасона великан с упаковочного предприятия и есть наш кровный отец. Верить этому, в общем, хотелось, но и до конца поверить было невозможно. Не сходилось. Ни по росту, ни по весу, ни по разговору, ни по нашей матери, умершей четырнадцать лет назад.

– А как же мама наша, Дюка, могла с вами жить при такой разнице в размерах? – под конец спросил его Няма. – Так же просто не бывает. Так не может быть никогда. Вы знаете другие такие случаи?

– Да полно, пацаны! – не растерялся Иван, чувствуя, что сейчас он, срывая прикипевшую ржавчину, положив с прибором на незыблемые прежде принципы и на усохшую розу ветров, медленно и со скрипом открывает для себя новую страницу всей своей монотонно-бестолковой и однозвучной жизни. И страница эта поддалась, стала вроде отворяться, и не выскочил никто из межстраничного промежутка, и не гаркнул на него ненавистным ором, что, мол, а не пошёл бы ты, Иван, отсюда куда подальше и пошустрей.

Многое мы прояснили за то время, что просидели перед ДК. Немало доварили уже и сами. И всё же на этом раннем этапе один вопрос оставался для нас пока ещё неотвеченным и касался он того, почему родной отец, зная, что мы остаёмся без родителей, за столько лет ни разу не объявился в нашей жизни.

Гандрабура помолчал, потёр переносицу длиной с оба Няминых уха и ответил загадочно и понуро:

– Это проблема обиды.

И всё. Больше никак не прокомментировал. Но согласитесь, неплохо ведь. В любую сторону возможны метастазы, и поди теперь разберись. И главное, совпадало с рассказом нашего деда.

В тот день мы опоздали к ужину, чего раньше не бывало. Гирш дёргался, знал, как все у него любят точность. И ещё всегда боялся, как бы не обидели нас, тем более когда мы с инструментами в руках. Задерутся, наиздеваются, отымут или разобьют. Карлики ж, чего там – смех да забава для чёртовой этой провинции.

Когда пришли, помыли руки и уселись за стол, он сразу понял, что произошло нечто. А Франя – нет, не дотумкала ничего, не просекла. Ужинали почти молча. Знали и мы, и Гирш, что будем говорить. И после клубники с мороженым пошли к нему, не сговариваясь, оставив Франю убирать со стола.

– В чём дело, мальчики? – спросил нас Гирш, и как ни маскировался, голос его выдал – дрожал слегка.

– Мы с Иваном этим встречались, – сказал я.

– Гандрабурой, – добавил Няма, – который батя.

– Который на востоке, – уточнил я.

– С другой семьёй там живёт, – как бы уже совсем неисправимо дополнил я сведения брата.

– На основе взаимной обиды, – подвёл окончательную черту Няма, и оба мы замолчали.

– Ладно, на сегодня всё, ребятки, – Гирш поднялся с места и после раздумчивой паузы сообщил: – Завтра все уедем в Жижино и пробудем там пару-тройку дней. Там же и узнаете всё, с самого начала. Наверное, время пришло поговорить нам по-взрослому. Выросли вы, смотрю я. И больше, думается мне, оттягивать незачем. Договорились?

– Договорились, – ответил Няма.

– Договорились, – подтвердил это и я.

– Вот и ладно... – снова вернув себе хладнокровный вид, кивнул нам дед, – а теперь идите, ребятки, мне с мыслями собраться надо...

А назавтра, когда мы прибыли в Жижино и уселись на террасе, Гирш принялся рассказывать нам, как стал жить в нашем городе, уже после того, как покинул Ленинград. Мы с Нямой слушали его неотрывно, и тот его длинный рассказ так и не утратил для нас своего поразительного интереса и по сегодняшний день.

Глава 18

«Этим же днём после короткого завтрака мы с Маркеловым уехали к новому месту моей жизни. Он дал мне пять минут на сборы – у него в кармане уже были билеты на поезд, идущий на восток, а внизу нас ждала его служебная машина. Я успел лишь вытащить из-под подушки сдавленную в тяжёлый прямоугольник корону и сунуть её на дно обувной коробки, прикрыв сверху Библией в картинках и руководством по работе с металлами. Ну, и подстаканник папин со всадником-казаком, помните? Кстати, и молоток свой, до кучи, тот самый – жалко отчего-то стало гаду этому оставлять. А мамино кольцо всё ещё было у него. Весь мой капитал как раз поместился в холщовую сумку из пассажа, вместе с коробкой влез туда.

Юлька утром к столу не вышла, так мы с ней и не простились. Я немного удивился ещё, честно говоря, после того что произошло между нами ночью, знала ведь, что уезжаю. Или не знала. Или просто проспала она тогда.

Ну, а как ехали, не стоит рассказа – обычно ехали, больше молчали. Он только сказал, что, как устроюсь уже совсем, так, чтобы было, где жить с семьёй, и когда уже работать пойду на постоянку, чтобы дал ему знать. Вот телефон, а адрес, надеюсь, собственный ты не забыл, сказал. И тогда они к тебе приедут, Юля с дочкой, расписываться и оставаться насовсем. Только надо успеть к началу учебного года, чтобы девочке потом не пришлось нагонять.

Чего он хотел, было понятно, только в мозгах всё равно оставался туман. Какая работа, где им там жить, на какие средства – всё это Маркелов не растолковывал, лишь многозначительно покачивал головой без фуражки и читал газеты. Любил он их читать, заметил я, от корки изучал до корки.

Ну приехали на другой день, слезли.

– Вот, – сказал полковник, – смотри, сержант, здесь я родился, и здесь Юлька твоя родилась, – и устремил взор в сторону города. – Вот они у меня где все! – он сжал руку в кулак и, недобро ухмыльнувшись, потряс им в воздухе.